Вигдис Йорт - Песня учителя [litres]

– И мой дом вас удивил?

– Нет. То есть да.

– В смысле?

– Я ожидал какого-то сюрприза, но ничего не обнаружил и от этого удивился.

– Иначе говоря, тут все так, как вы и ожидали, и это вас поразило?

– Вроде того.

Лотта помолчала. О чем именно он толкует, она не понимала, и поэтому спросила:

– А можно поточнее?

– Я бы с удовольствием, – ответил Таге Баст, – но сложно говорить о чем-то конкретном, когда мозги у тебя скрипят и скрипят. Из-за этого скрипа вообще ничего не видно и не слышно.

Он уткнулся лбом в столешницу, а его плечи задрожали. Лотта решила, что он плачет, и ей захотелось протянуть руку и погладить его. Но она сдержалась и вместо этого заговорила с ним так, как разговаривала с дочкой, когда та бывала расстроена. Этот тон, освоенный ею в совершенстве, на дочку действовал безотказно, значит, возможно, и сейчас подействует.

Лотта сказала, что и сама часто так себя чувствует, и ей стало его жаль – бедный парень, и такой молодой.

Минуты две – наверняка сказать сложно – он сидел, уткнувшись в столешницу, а потом поднял голову, и Лотта поняла, что он не плакал. Таге Баст посмотрел на Лотту. Он слышал, будто бы она разослала своим студентам мейл?

Значит, он разговаривал с ее студентами. Вообще-то ничего в этом удивительного нет, студенты Академии часто обсуждают друг с другом свои проекты и рассказывают о них всем, кто готов выслушать, но Лотта почему-то этого не учла, а сейчас отметила, что ей это не нравится. Вообще не нравится, – отметила она. Сама она о своих встречах с Таге Бастом никому не говорила. Ни словом не обмолвилась. Даже – это Лотта поняла только сейчас – дочери не призналась. Почему, интересно? Особенно учитывая, что из-за этих встреч она теперь постоянно пребывает в раздумьях. От слова «раздумья», чересчур громкого и напыщенного, ей почему-то стало не по себе. Но ведь это правда – встречи с ним именно вгоняют ее в раздумья . Неплохое слово, просто, наверное, не очень емкое? Хотя если разобраться, не очень емких слов много. И зачем разбираться? Ведь сама-то она себя понимает! Она ни единой живой душе не рассказывала о своих встречах с Таге Бастом. Выражение «ни единой живой душе» тоже особой емкостью не отличается, однако Лотте-то понятно! Лотта ни единой живой душе не говорила о своих встречах с Таге Бастом, потому что встречи эти чересчур личные. Еще одно громкое слово. Но в отличие от «раздумий» «личный» – слово неприятное, какое-то душное и, наверное, тоже не емкое, но это если разобраться, а разбираться она не станет, потому что ей самой и так все понятно! Тем не менее сознавать то, что она сейчас осознала, неприятно. И эти мысли она отгоняет, потому что вроде как занята грибами?

Лотта встала, подошла к плите и помешала в сковородке. Таге Баст – похоже, желая ее задобрить, – сказал, что не ожидал увидеть у нее на кухне таких стульев, и Лотта не сдержалась и выразила недовольство:

– Вчера вы заявили или обвинили меня – не знаю, какое слово вы сочтете более емким, да вам и так ясно, о чем я, – что мои лекции производят на студентов гнетущее впечатление и лишают их воли к действию, а сейчас решили обсудить мебель в моем доме?

– То есть эти вещи никак не связаны? – спросил он.

– Это вы решили, будто они связаны, – сказала она, – вам и объяснять. А мне интересно будет послушать. – Она не удержалась от язвительности.

В кухне повисла тишина. Таге Баст опустил голову.

– Это непросто. – Его голос дрожал.

Да уж, все это непросто. Лотта подошла к столу, села напротив Таге Баста и накрыла его руку своей. Он посмотрел на Лотту. Глаза у него заблестели.

– Через полторы недели мне сдавать проект. А у меня просто куча материала – и все! Снял я много, но увязать все воедино не получается, это… все это… не знаю, как это причесать, меня теперь точно выгонят, и будущего у меня нет. Кредит на обучение мне больше не дадут, и придется мне пойти кассиром в супермаркет. Закончу я бомжом.

– Это вряд ли, – быстро возразила Лотта. Чересчур поспешно. Откуда в ней столько уверенности? Ведь в жизни, как говорится, всякое бывает.

Она помолчала, но и молчать оказалось непросто. Тогда она погладила его по руке и сказала, что такое состояние за полторы недели до сдачи проекта – обычное дело. Здесь она не соврала. Она выступала научным руководителем в бесчисленном множестве дипломов и диссертаций, и несколько недель перед защитой большинство их авторов пребывали в совершеннейшем ужасе.

– Это хороший признак, – сказала она, – вот если бы вы думали, будто все в порядке, тогда я бы засомневалась.

Он тяжело вздохнул, поднял бокал и сделал несколько глотков. Лотта заметила, что когда Таге Баст нервничает, готов, как сейчас, расплакаться, ей от этого спокойнее, потому что тогда она может говорить с ним тем же тоном, каким разговаривает с дочкой. И еще она подумала – пускай и с долей стыда, – что хорошо бы он сейчас заплакал. Тогда она проведет рукой ему по лицу, дотронется до его губ и скажет: «Эти губы».

Но он не плакал – пока не плакал, и Лотта вернулась к плите. Тишина не казалась ей глупой. Лотта не нарушала ее. Никто из них ее не нарушал. Минут через пять, а может, семь, кто знает, кто вообще обращает на такое внимание, Таге Баст снова поднял камеру.

– Если у вас, как вы говорите, уже столько отснятого материала, а привести его в порядок руки не доходят, то не лучше ли вам посидеть дома, обработать то, что есть, и не снимать больше? – предложила Лотта.

Он ответил, что чувствует, будто чего-то не хватает.

Ей хотелось сказать, что чувство, будто чего-то не хватает, есть у каждого. Как ей казалось, он намекает, что это из-за нее у него чего-то не хватает, что это она виновата. Лотта промолчала, но спокойная тишина сменилась тревожным молчанием.

Пожалуй, вешенки уже прошли достаточную термообработку, и, поставив сковороду на стол, Лотта намазала ломоть хлеба маслом, положила сверху порезанные и пожаренные вешенки, посолила, поперчила и положила перед ним на тарелку. Таге Баст недоверчиво уставился на грибы. Неужто испугался, что она его отравит? Неужто чувствует себя таким виноватым? Боится, что она его отравит, а потом, когда он потеряет сознание, разобьет камеру? Да ведь он, скорее всего, успел пересохранить все, что наснимал, еще куда-нибудь, конечно, такие бесценные для него кадры, нельзя же их потерять, нет, ни за что в жизни. Об этом Лотта не подумала. Его фильм, в котором, как она поняла, главную роль она и играла, будет существовать вечно . Как странно: вот напротив нее сидит студент Школы искусств, а ей, Лотте, пожалуй, хотелось или мечталось, чтобы он испарился, исчез с лица земли. Так уж люди устроены , по крайней мере, так устроена она – при чем тут, интересно, вообще устройство ? – ей хочется, чтобы все, кто знает о ней нечто, что она сама лучше скрыла бы, чтобы все они перестали существовать. Так, получается? А единственный способ положить конец существованию, так чтобы Лотта при этом относительно успокоилась, – это смерть. Теперь же выходит, что даже и смерти проблему не решить, потому что материалы-то никуда не денутся. И, кстати, – утешала себя Лотта, – что ему о ней такого известно, чего остальным лучше не знать? Что?