Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

– Игорь Романович, Игорь Романович, – быстро заговорил Гаевский, тыча пальцем в схему, – это, конечно, я придумал, но вот тут, в этом месте, мне идею Кружинер подкинул.

– Узнаю старого еврея, узнаю, – весело заговорил Журбей, – золотая голова! Да и у вас, я вижу, не хуже. Как тут не скажешь, что одна голова хорошо, а две лучше. Готовьте систему к испытаниям.

Новое рабочее место Гаевского было уже в другой лаборатории, на десятом этаже, а кабинет ему оставили тот же. Встречаясь с Таманцевым и Дымовым где-нибудь в коридоре или в баре, он напускал словесного тумана на суть своей новой работы, – хорошо помнил просьбу Журбея «крепко держать язык за зубами». Зато от них он узнал потрясающую новость – начальник института Померанцев отстранен от должности в связи с возбуждением уголовного дела. И сейчас дает показания следователям военной прокуратуры и офицерам военной контрразведки.

– Да и Гребнева, говорят, уже раза три вызывали на Лубянку, – азартно сверкая глазами, говорил Таманцев, – скоро и до вас очередь дойдет… Вы же свидетель… Вы же в Капустином Яру при всем честно народе объявили о липовой фирме, с которой Померанцев заключал контракты и отваливал им за туфту горы денег…

– Да-да, Артем Палыч, – грустно добавлял Дымов, – мы с Таманцевым со следаками уже общались. Они и про вас спрашивали… И Кружинера допрашивали…

– Мне нечего скрывать, – хмуро бубнил Гаевский, – что мне известно, то и скажу. Там же дело не только в этой липовой фирме, которая якобы выполняла работу… Тоже липовую. Там ведь еще и контрафакт на «карандаше» обнаружился… Похоже, что все это вкупе и привело к очередному провалу испытаний «карандаша»… Кстати, кто сейчас вместо Гребнева готовит его к летним испытаниям?

– Славенский… Славенский Иван Кириллович, – уважительно отвечал Дымов, – бывший зам Журбея.

Славнейший старик! Он в знак протеста за расправу над Журбеем уходил из КБ. Они вместе с Игорем Романовичем изначально вели «карандаш». А теперь Славенского попросили вернуться с пенсии. Он сначала всех послал… А потом все же согласился вернуться к «карандашу». Журбей его уговорил довести начатое до конца.

В тот же день шустроглазый офицер военной контрразведки часа полтора мучил Гаевского въедливыми вопросами, расспрашивая его о тех программистах с «посторонней фирмы», которые в свое время приходили за консультациями в лабораторию, где работали подчиненные полковника Томилина (потеряв надежду стать генералом, Томилин запил так, что в нетрезвом состоянии был уже вторую неделю, из-за чего взять у него показания для офицера с Лубянки не представлялось возможным. Его выгнали в неплановый отпуск).

Когда майор ушел, Гаевский закрыл дверь кабинета на ключ и долго курил у приоткрытого окна. На душе кошки скребли. За многие годы службы он ни разу еще не давал показания ни следователям военной прокуратуры, ни контрразведчикам (а из военной прокуратуры уже звонили и приглашали «поговорить» в переулке Хользунова).

Он ни в чем не чувствовал своей вины за провал испытаний «карандаша» (впрочем, комиссия Генштаба своего заключения по качеству программирования работы бортовых систем ракеты еще не огласила), но даже мысль о том, что и он оказался всего лишь среди участников и свидетелей всех этих криминальных махинаций, сильно омрачала его настроение.

В шкафу стояла давно початая бутылка виски. В ней было еще граммов сто. Он одним глотком выпил из горла горький и холодный напиток. По груди потекло тепло. Гаевский набрал давно и хорошо знакомый номер внутреннего телефона и сказал:

– Я хочу видеть тебя.

– Я тоже, – негромко и мгновенно отозвался самый сладкий в мире женский голос, – я тоже соскучилась… Очень-очень… Я буду через час у тебя…

Положив телефонную трубку, Гаевский взял целлофановый пакет с банным полотенцем, мылом и шампунем и пошел в дальний конец коридора. Там за желтой, еще советской деревянной дверью, был душ…

Стоя под густыми и напористыми струями теплой воды, он почему-то подумал о странном слове «душ». Оно было то ли французским, то ли итальянским. И давно поселилось в русском языке.

«Душ может очистить тело, но не душу», – мелькнуло в хмельноватой голове Гаевского. Каламбурная мысль эта ему не понравилась, – она была какой-то неуютной, колкой, даже странным образом осуждающей его совесть тоном безликого морального прокурора.

И он стал искать оправдание тому, что происходило у него с Натальей. Но получался какой-то пионерский диспут двух Гаевских. Один сурово пытался доказывать, что это предательство и измена жене, что все это гнусно и непорядочно, а другой не очень уверенно, но напористо двигал свои контраргументы, – мол, это всего лишь увлечение, романчик, компенсация того, что уже не может дать ему, Гаевскому, жена (тут опять вспомнился ему половой философ майор Жихарев). Но тот, первый пионер Гаевский, нахраписто доказывал, что это «увлечение» – банальная животная похоть, тяга самца к приглянувшейся и такой же разнузданной самке.

– Шел бы ты нахер, – громко сказал ему Гаевский, вытирающийся банным полотенцем после душа, – и вздрогнул от своего же голоса. Но прилипчивый, как банный лист, пионер продолжал наседать:

– Вот скажи, скажи мне начистоту, – ты любишь Наталью?

Ответа не было.

– То-то же! То-то же! – злорадно восклицал морально устойчивый пионер Гаевский, – если бы любил, то не был бы чемоданом с двойным дном… А все объяснил жене, развелся бы с ней и ушел к этой самой Наталье. А?

Ответа не было.

Возвращаясь в кабинет, изменник Гаевский все еще пытался сумбурно оправдывать себя тем, что ни с одной женщиной и никогда еще не испытывал такого физиологического и душевного родства, как с Натальей. Но даже призрачная мысль о разводе с Людмилой казалась ему такой страшной, как измена присяге. «Пусть будет все, как будет», – подумал он, поглядывая на часы.

Он был абсолютно уверен, что Наталья уже побывала в душе…

Опять все предусмотрел, все продумал Гаевский перед свиданием с Натальей: на изготовке – две ослепительно белых и чистых простыни, два фужера, две чашки, две золотистых ложечки, вишневый ликер, виски, шоколад, ментоловые сигареты (она курит только ментоловые сигареты).

А в черном плеере уже заряжен диск и Леонард Коэн, кажется, уже молча подходит к микрофону и ждет, когда музыканты возьмут первые такты песни «Танцуй со мной до конца любви».

Тихий, вкрадчивый стук в дверь. Гаевский открывает их и Наталья со сверкающими глазами под челкой, в которых уже нет прежней смеси стыда, настороженности, сомнений и робости, попадает к нему в объятия. Своей щекой он чувствует влажность ее шелковистых волос с едва заметным запахом дорогих французских духов, – его подарком на 8 марта.