Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

Уже на подъезде к Мамонтовке, следователь спросил ее:

– Извините, а эти ваши знакомые… Чердынцева и полковник Гаевский, никак с гражданином Кулиничем не связаны?

– Нет-нет-нет, – очередью выпалила Наталья, – что вы?! Что вы?! Они не преступники… Они просто мои друзья…

– Ну и попала ты, подруга… Ну и попала на все четыре лапы, – сочувственным тоном говорила Юлька самой близкой подруге, – Наталья прямо из Мамонтовки примчалась к ней домой, чтобы все рассказать.

– У тебя водка есть? – спросила Наталья, – я вся еще дрожу… Дай мне водки…

Когда выпили и закусили, захмелевшая Юлька стала многословно рассуждать о том, что трагедия с Кулиничем сама собой разрулила его отношения с Натальей, что «теперь ему будет не до нее», что колдунья Михайловна «явно перестаралась, отваживая этого кобеля».

– Так ему и надо! Так ему и надо! – зло восклицала Юлька, – превратил тебя в свою половую тряпку…

– Юль, не будь такой злой, – вдруг то возмущенным, то умоляющим голосом заговорила Наталья, – какой бы не был человек, а ему ведь сейчас больно. Я думаю, что злорадничать тут неуместно.

– Е-мое! Что я слышу! Что я слышу! – еще сильнее заводилась Юлька, – ты еще зарыдай, соболезнуя этому Кулиничу… Говорила же мне мама, – секс роднит даже с жульем! Неужели и тебя породнил с этим гадом?

– Юль, мне его просто по-человечески жалко.

– Но теперь я точно к Полине Михайловне еще раз пойду, – вдохновенно говорила Юлька, затягиваясь сигаретой, – на колени встану, ноги ей целовать буду… Без трусов останусь, любые деньги ей заплачу, – лишь бы Таманцев прикипел ко мне… Как там она говорила?

– Как родинка к попе, – подсказала Наталья.

– Вот именно! – азартно продолжала Юлька, – мне уже отступать некуда… И хрен я ему теперь аборт сделаю! Я ему кучу детей нарожаю! Таких красивеньких ангелят нарожаю.

Слушая пьяную Юльку, Наталья вдруг со сладкой мечтательностью подумала о том, что и у нее с Гаевским могли бы получиться красивые дети…

Под Рождество, да, кажется, именно под Рождество Людмила сообщила Гаевскому, что ее кафедра собирается отмечать Новый год в ресторане. Тормасов предложил сделать это в Доме литераторов – у него там связи. Гаевский эту новость воспринял с хмурым раздумьем, осторожно сказал жене – мол, это вообще-то семейный праздник и его лучше встречать дома.

Людмила что-то говорила о детях, которых уже нет рядом, что они теперь остались в квартире вдвоем, что смотреть по «ящику» Пугачеву и Киркорова «в каких-то перьях» ей уже обрыдло.

– Давай выйдем в люди, – напористо предлагала Людмила, – мы же с тобой не пенсионеры. К тому же я новое платьице и туфельки прикупила. Ну давай, давай не стареть, Тема…

И он согласился.

В тот вечер, перед отъездом в ресторан Дома литераторов, Людмила готовила себя, как невеста к свадьбе. Полежав утром в ванной с какой-то рижской солью, она в обед сбегала в салон красоты «Модные люди» чтобы обустроить прическу, – но даже при этом к вызванному на десять вечера такси она опаздывала.

Гаевский нервничал. Он по старой офицерской привычке не любил опаздывать и несколько раз уже открывал дверь в ванную, где перед зеркалом Людмила то красила губы, раздувая их каким-то вульгарным проститутским образом, то накручивала возле уха волосы русой пружинкой:

– Все-все-все, Тема, – говорила она, – вот сейчас завлекалочку сделаю и бежим…

Когда Людмила «наводила красоту» у зеркала в ванной, Артем Павлович зашел в свой кабинет (бывшая спаленка детей), плотно закрыл дверь и позвонил Наталье – поздравить с наступающим Новым годом. Он сам дивился тому, какие нежные и незатасканные слова для нее сами собой рождались в его голове. Будто другой Гаевский жил в нем, – он мурлыкал и мурлыкал, и даже слегка восхищался собственным шутливым остроумием, чувствуя по смеху и ответным репликам Натальи, что каждое его слово попадает ей в душу.

– Я благодарю Бога, что свел меня с тобой, – негромким и чистым голосом говорила она.

– Я тоже Его благодарю за то, что ты появилась в моей жизни, – отвечал он.

– С Новым годом, любимый…

Он не ответил.

Он приставил к микрофону мобильника плеер, в котором Леонард Коэн пел свою бесконечную и нежную песню «Танцуй со мной до конца любви»…

Услышав, как хлопнула дверь в ванной, Гаевский выключил плеер.

В отдельном банкетном зале ресторана за час до Нового года помпезный завкафедрой Тормасов держал длинную предпраздничную речь, отвесив каждому преподавателю кафедры по жирному комплименту:

– А в новом году наша кафедра пополнится еще одним кандидатом филологических наук, – Людмила Георгиевна Гаевская завершает свою диссертацию по Набокову и после ее защиты поедет на несколько месяцев преподавать в Париж!

Все сидящие за большим квадратом праздничного стола дружно захлопали.

Гаевский уже не первый раз бывал в обществе этой литературной публики и всегда чувствовал себя неуютно. У всех этих людей были какие-то свои специфические разговоры, в сути которых он не разбирался. Он не понимал, например, почему жена его с таким восторгом, с таким придыханием, закатывая глаза, произносила фамилию «Набоков», подсовывая ему дома романы с названием «Приглашение на казнь», «Подвиг», «Машенька» или «Лолита». С трудом прочитав дюжину страниц, Гаевский откладывал книгу в сторону.

– Для того, чтобы понять великого Набокова, надо иметь тонкие мозги, – с упреком говорила ему жена, – а они, Тема, у тебя только на ракеты, да на эти твои программы и настроены.

После полуночи за праздничным ресторанным столом опять пошел разговор о Набокове. К великому удивлению Гаевского, сидевший напротив старенький профессор Засулич начал отважно сдирать позолоту с кумира Людмилы:

– Прелюбезная моя Людочка, – говорил Засулич, – я бы еще раз предостерег вас от слепой любви к Набокову… Иногда надо бы и критические регистры, та-скзыть, включать.

– Вы о чем, Лев Моисеич? – спросила Людмила, отложив вилку и осторожно промокая губы салфеткой.

– Да я о том, что Владимир Владимирович, высмеивая ухищрения классического романа, не пользуется при этом никакими другими. Как говорил Поль Сартр, Набокову довольно и малого: внезапно оборвать описание или диалог и обратиться к нам с такими примерно словами: «Я ставлю точку, чтобы не впасть в банальность». Что ж, хорошо! Но что мы, прелюбезная Людмила Георгиевна, получаем в итоге? Мы получаем чувство неудовлетворенности. Закрывая книгу, читатель думает: «Вот уж воистину много шуму из ничего»…

Людмила отвечала Засуличу в той же насмешливой манере, но с тем женским коварством, когда в ложке с медом скрыт еще и ядок: