Тайари Джонс - Брак по-американски [litres]

– Доброе утро, – крикнул я в сторону кухни. Она ответила через мгновение:

– Доброе утро. Есть хочешь?

– Захочу после душа.

– Я положила полотенца в желтую ванную.

Опустив взгляд, я вспомнил, что лежу в чем мать родила.

– Тут кто-нибудь есть?

– Только мы, – ответила она.

Шагая по коридору, я остро ощущал свое тело – выпуклый шрам под ребрами, тюремные мускулы, пенис, по-утреннему сильный, но все-таки грустный. Селестия возилась на кухне, гремя кастрюлями и сковородками, но по пути в ванную я чувствовал на себе что-то вроде камер видеонаблюдения. Уединившись в душе, я заметил, что она положила на столешницу мою сумку, чтобы я мог одеться. Внутри меня, как голод, заворчала, проснувшись, надежда.

Дожидаясь, пока согреется вода, я сунулся под раковину и нашел там какой-то мужской гель для душа, который, скорее всего, принадлежал Дре. Гель пах зеленью, как лес. Я покопался в шкафчике еще, проверяя, что еще тут было его, но не нашел ничего: ни бритвы, ни зубной щетки, ни присыпки для ног. Надежда заворчала снова, на этот раз как щенок ротвейлера. Андре тоже тут не жил. У него был свой собственный отдельный дом, пусть и совсем рядом.

Я стоял под горячим душем, и мне не хотелось пользоваться гелем Дре, но единственный другой вариант пах цветами и персиками. Я вымылся весь, не торопясь, сидел на краю ванной и тер ступни, между пальцами ног. Я выдавил еще геля и намылил волосы, смыв пену до боли горячей водой. Затем я надел свою одежду, которую купил на свои деньги.

Зайдя в кухню, я увидел, что она поставила тарелки и стаканы напротив стульев, на которых мы с ней никогда не сидели, когда жили вместе.

– Доброе утро, – сказал я, глядя, как она наливает масло в вафельницу.

– Спал крепко? – Селестия не накрасилась, но надела платье из вязаного трикотажа, будто собралась куда-то пойти.

– Вообще-то, да, – щенок надежды снова принялся за свое. – Спасибо, что спросила.

На завтрак Селестия подала вафли, зажаренный до хруста бекон и фрукты в собственном соку. В мой черный кофе она положила три ложки сахара. Когда у нас все было хорошо, мы иногда ходили на поздний завтрак в модные рестораны, особенно летом. Селестия надевала узкие сарафаны и вплетала цветы в волосы. Глядя на свою жену, я говорил официантке, что мой кофе похож на моих женщин: «черный и сладкий». Это всегда вызывало улыбку. Тогда Селестия говорила: «Моя мимоза похожа на моих мужчин: ненавязчивая» .

Перед едой я протянул ей руку ладонью вверх.

– Думаю, надо сказать молитву.

– Хорошо.

Опустив голову и закрыв глаза, я сказал:

– Отец Наш, мы просим тебя благословить эту пищу. Благослови руки, которые приготовили ее, и мы просим тебя благословить этот брак. Во имя твоего сына мы молим тебя. Аминь.

Селестия не сказала «Аминь» в ответ. Вместо этого она сказала:

– Bon appétit.

Мы ели, но я не чувствовал никакого вкуса. Это напомнило мне утро перед оглашением приговора. В следственной тюрьме на завтрак были омлет из яичного порошока, холодная болонская колбаса и мягкий тост. Тогда я, впервые с тех пор, как меня не отпустили под залог, съел все подчистую, потому что не чувствовал вкуса еды.

– Ну? – спросил я, наконец.

– Мне надо на работу, – сказала она. – Сочельник ведь.

– Пусть твоя близняшка за магазином последит.

– Тамар уже согласилась открыться за меня, но я не могу оставить ее одну на весь день.

– Селестия, – сказал я. – Нам с тобой надо поговорить, пока…

– Пока что?

– Пока Андре не приехал. Я знаю, он едет.

– Рой, – сказала Селестия. – Мне не нравится, как все получается.

– Послушай, – сказал я, надеясь прозвучать убедительно. – Я просто хочу поговорить с тобой. Я же не имею в виду, что нам надо пойти на гумно [90] Отсылка к главе третьей Книги Руфи, где Руфь, бедствуя после смерти мужа, приходит на гумно к Воозу и, дождавшись, пока он закончит молотить зерно, есть и пить и ляжет спать, ложится у него в ногах, чтобы он вступил с ней в брак. . Я хочу, чтобы мы все спокойно обговорили. Если мы зайдем с козырей, скажем друг другу всю правду, я успею уехать еще до того, как Андре будет… – я замялся. Я не хотел говорить дома. – Я успею уехать еще до того, как он будет тут.

Селестия поставила мою выскобленную дочиста тарелку на свою, где осталась половина завтрака.

– Что еще тут говорить, – сказала она устало. – Ты уже знаешь все, что только можно.

– Нет, – сказал я. – Я знаю, чем ты занималась до этого, но я не знаю, чего ты хочешь дальше.

Она прикусила губу, будто задумавшись, пробегая по всем сценариям у себя в голове. Когда она наконец готова была заговорить, я был не готов это слушать.

– Дай мне сначала собрать вещи, – сказал я. – Дай я заберу все свое.

Пораженная, она сказала:

– Одежду мы отдали на благотворительность, организации, которая помогает мужчинам одеваться на собеседования. Остальное я убрала в коробки. Но ничего важного я не выбрасывала.

Селестия будто сдулась. Мне не хватало ее дерзкой копны волос. Я хотел, чтобы она снова стала такой, какой я ее встретил: хорошенькой и слегка отбитой. Я улыбнулся, чтобы сказать ей, что до сих пор вижу в ней ту девушку, какой она когда-то была, но затем вспомнил, что моя беззубая ухмылка напоминает тыкву. Мой выбитый зуб был частью моего тела и должен был остаться со мной навсегда. В конце концов, зубы тоже кости. У каждого есть право на свои кости.

– Тебе нужно что-то определенное? У меня небольшая опись сохранена на компьютере.

Я хотел забрать с собой только зуб. Много лет я хранил его в бархатной коробочке, как для колец. Но я не мог рассказать об этом Селестии, она бы подумала, что я расчувствовался, что я ностальгирую по вкусу нашего первого свидания у меня во рту, как по вкусу мятного леденца. Она бы не поняла, что я не могу уехать без части моего тела.

Она свой выбор сделала. Я понял это по упрямому квадрату ее плеч, когда она мыла мои тарелку с чашкой. Она выбрала, что будет дальше, и на этом все. Как присяжные в наспех собранном зале суда решили, что я насильник, и на этом все. Как судья, уже в другом обшарпанном зале суда, решил, что я сяду в тюрьму, и на этом все. Как судья в Вашингтоне посочувствовал мне и согласился, что прокурор сшил мне дело, и меня освободили, и на этом все. Последние пять лет другие люди решали за меня, как мне жить. Но что я мог поделать? Сказать судье, что не собираюсь садиться в тюрьму? Сказать окружному прокурору, что я решил остаться? Что я мог сказать Селестии? Потребовать от нее, чтобы она снова меня полюбила? Прошлой ночью, когда мы были в постели, когда она заладила «защита, защита», на секунду, меньше чем на секунду, на микросекунду, наносекунду, мне захотелось показать ей, что это не она решает. Пять лет назад я поклялся присяжным, что ни разу не насиловал женщину. Даже в колледже я никогда не давил на девушек, пока они сами не захотели. Мои парни, ну, некоторые из них, рассказывали, как, обнаружив, что девушка их обманула, они заманивали ее в постель на последний злой секс. Я был далек от идеи дубасить кого-то членом, но прошлой ночью я на секунду задумался об этом. Вот во что меня превратила тюрьма. Она превратила меня в человека, который способен остановиться на подобной мысли.