Катрин Колом - Замки детства

— Как вас, наверное, поразила эта смерть, какое горе, — соболезновали старику Вальтеру Анженеза.

— Нет! ничего подобного. С чего собственно? Я вижу только положительный момент в его кончине.

Прощальная речь стоила синдику немыслимых усилий; сто раз он переспрашивал слепую мать, не подумают ли Бонмотте, что начало слишком пылкое. Сто раз терпеливо она откладывала вязанье в старинную с вплетенными черными бархатными ромбами корзину в форме супницы и устремляла на сына прекрасные, но уже невидящие глаза: «нет, мой мальчик, я тебя уверяю, можешь не волноваться». На завтра он быстро вычеркнул все пассажи, имевшие отношение к королевам. Арнест, почувствовав под ногами спокойную кладбищенскую почву, вновь обрел уверенность; он оставался у могилы дольше всех, прикрывая рот старым порыжевшим цилиндром; садовник привез в тачке землю; впервые с осени его оттопыренные уши просвечивались и розовели на солнце: наступала весна. После церемонии Поль два часа приходил в себя в кафе Мозетти: «Возмутительно, — написал он сестре, — Шахшмидт не заплатила в этом месяце». Мадам Шахшмидт, не переставая вздыхать, сравнивала роскошный дом в Карлсруе и высоченную родительскую мебель со светлой деревянной обшивкой и гипсовой отделкой старого дома, где однажды Мари-Луиза, укладывая пышную грудь в декольте блузки, удивилась, заметив в глубине зеленоватого зеркала мужа, покоившегося где-то на Мон-Блане. Шахшмидт вспоминала кенигсбергского врача и кормила юношей то макаронами и шпинатом, а то и заливным из гусиной печенки, купленной вечером в городе. Гельмут, Курт и Вальтер, еще наполовину погруженные в детство, принимали как должное и макароны, и заливное. Но как-то из Померании к сыну приехал Маркус Фрейхер фон Бонен, явился во второй половине дня, пахнувший кожей, густые рыжие усы, шевелившиеся на вдохе и выдохе, еле помещались под носом. Ему подали, то есть угостили, как он написал вечером жене, которая как раз ставила Schlüsselkorb на ночной столик в спальне, то есть дали обильную еду: серинскую форель, заливное из гусиной печенки, кур; в саду неспешный летний ветерок нежно касался роз. На следующий день было ризотто, заправленное остатками курицы, еще через день и уже постоянно мадам Шахшмидт, исчерпав фантазию, готовила только макароны с летним шпинатом. Она, как всегда в сиреневом чесучовом Reformkleid, по пятам ходила за Фрейхером, описывала родительскую мебель с витыми колонами, и уверяла, что не рождена для съемных квартир. Он уехал, забрав юного Курта фон Бонена, вскоре за ними последовал и Гельмут Рейм. Мадам Шахшмидт приносила теперь лишь авансы в счет будущих платежей. Началась война; бакалейщики выдохнули винные пары, и цены взлетели, Русский земельный кредит лопнул и у мадам Луи, и у Королевы бедных. Если бы на лето уехать к брату, которому она каждую неделю посылала большие, прикрытые белой тряпицей корзины с артишоками, бананами, коробочками гусиной печенки, не заглядываться на витрины кулинарии и кондитерской, есть только овощи и иногда жаркое из конины, то можно было бы выпутаться из передряг; но городские всегда немножко голодны. Элизабет играла «Песни без слов» Мендельсона и распахивала окно, где цвели вербена и герань, ее листики нужны, чтобы остановить кровь, когда порежешься, открывая банку дешевых консервов. После ослепительного 1911‑го года на солнце появились пятна. «Часто, ах, как часто, думаю я о тебе, и мне бы очень хотелось порадовать тебя новостями; но вот счета. Ты видишь, во сколько обошлось возродить Сан-Дене, и еще года три хорошего урожая не жди. Но мне рассказали о новом методе ухода за виноградником, посмотрим. Верь мне, любящий тебя брат». Пару раз она добиралась до пригорода, шла неуверенно, как ласточка по земле, осторожно складывала зонтик, зацепившийся за куст сирени. Дом с тремя палубами, подняв якорь, плыл против жорана; вдруг вспомнился, сердце разрывается, темный склон, ведущий через врата из слоновой кости и врата из рога {80} 80 …врата из слоновой кости и врата из рога… — Гомер «Одиссея», Виргилий «Энеида», VI книга. наверх к кухне!

«Я думаю, — написала она, — нам не стоит приезжать летом, да и мадам Шахмидт уже разместила своих офицеров…»

«Вы там, как сыр в масле, в вашей чудесной квартирке. В городе зелено. Мне бы хотелось выкроить время и навестить тебя, но здесь дел по горло…»

Крыша из листового железа напротив ее мансарды раскалилась; солнце на пирамиде указывало жатву; казалось невозможно простудиться в такую жару; нет, сказал доктор с лошадиной головой, пока недовольная Элизабет мешала подгоревшую манную кашу, нет причин для волнения: больную мучили ужасные головные боли. «Мне, оказывается, повезло, ведь раньше такого никогда не случалось». Как-то днем в два часа она спросила, почему не было завтрака; вроде она все помнила, рассказывала и о Каролине с желудком морской свинки, и о Викторе с женой, любительницей почитать, протерла до дыр ковер под канапе и все читала, читала, и об усатой тетке Матильде, которая «уладив дело», вернулась из города вдовой. Бывший миссионер со второго этажа за десертом узнал от служанки о болезни мадам, вытер красный мясистый рот, прятавшийся глубоко в бороде, и поднялся к соседке; когда-то мать, держа его у груди, вышивала у окошка, потом тихонько отодвигала штору и, думая, что никто не видит ее круглую голову, с жадным интересом провожала глазами прохожих на улицах маленького городка. Магазинчик скобяных товаров процветал, и у нее оставалось свободное время для Диаконий {81} 81 диакония — духовная и материальная помощь христиан нуждающимся. ; она с энтузиазмом распахивала двери бедняцких коморок, рылась в убогих буфетах и приказывала немедленно сменить умирающему деду грязные дырявые простыни. Сын унаследовал ее неуемное любопытство, которое смог удовлетворить, лишь поселившись в Африке среди хижин без дверей. Выйдя в отставку после двадцати пяти лет плодотворной службы в министерстве, он вместе с сыном-молчуном снял квартиру в старом тихом доме; до сегодняшнего дня ему удалось разглядеть только сундук в крошечном коридоре Галсвинты, да и то мельком, по пути в мансарду с плетеным ивовым столом и креслом; как горько сожалел он о времени, когда шесть мускулистых негров несли его на похороны королевы Мапопе, а повар и слуга, прокладывая путь через заросли, бежали впереди, чтобы успеть приготовить еду. Второй миссионер уже стоял возле могилы старой королевы и с грустью наблюдал, как сбросили в яму сидевший на стуле огромный труп и капоры фасона 1900‑х годов и как из джунглей вышла торжественная процессия из шести мускулистых негров с ковырявшем бороду и щипавшем мясистые красные губы коллегой-миссионером на плечах. «Нет, — сказала Королева бедных, — нет, спасибо, никаких миссионеров; у меня есть и молитвы, и тексты Святого Писания». Каждый год на Рождество, по таинственному высшему замыслу это был день ее рождения, она получала маленькую книжечку в серой картонной обложке, подарок подруги, с которой сблизилась за год, проведенный в пансионе Кенигсфельда, и которая, выйдя замуж за деревенского пастора, с радостью ухаживала за парализованным ребенком-калекой. Еще Королева бедных добавила: «я не дикарка» и засмеялась. Элизабет передала ответ миссионеру, тот не двинулся с места, горестно улыбнулся, как однажды у кровати вождя, умиравшего от рака, и просившего поцеловать его амулет. Чуть ли не силой выставили миссионера вон, в первый раз Элизабет дотронулась до мужского рукава, у них сильные руки дровосеков. По лестнице медленно, рассматривая дым и пламень искусственного мрамора, поднимался мужчина, рыжая с проседью прядь падала на лоб; узнал стоящую перед дверью ивовую жардиньерку, хромавшую с недавних пор. «Где она? — крикнул он с порога. — Это ты, Элизабет? Где она? где она? куда вы ее дели?» Бросился в зеленую бархатную гостиную с гугенотами в белых воротничках, читающими Библию; ставни окна с геранью и вербеной наполовину прикрыли. «Да где же она?» Он открыл дверь соседней комнаты, комнаты Элизабет: перед маленькой кроватью ровно посередине лежал белый вафельный коврик. «Как? здесь? в углу? в мансарде? вы тут нашли ей место?» Возле ивовых сундуков неловко наклонилась на бок желтая медная лампа на цепочках; масло, стоявшее в белой эмалевой миске на раскрытом окне, пожелтело и растаяло от жара толевой крыши напротив.