Ремус Лука - Избранное

— Останься на минутку…

Константин долго следил за маленькой тенью, удалявшейся при свете луны по тропинке в долину, потом повернулся к Истине, качнувшись, словно пьяный.

На другой день никто, кроме Аны и Мариуки, в клуб не пришел. Они принесли тряпки и просеянную глину для пола. Ждали, ждали и принялись сами за уборку. Обмели стены и заделали в них дыры, собрали мусор, обмазали глиной пол.

К полудню дом стал походить на больного, которому чуть-чуть полегчало. Он улыбается усталой улыбкой, он долго боролся с болезнью и теперь знает, что наверняка будет жить.

Ана с Мариукой уже собирались домой, мыли исцарапанные, в синяках руки, когда услышали скрип телеги и брюзгливый голос, понукавший волов:

— Ча-а-а! Хо-о-о, ча!

На телеге, доверху нагруженной дранкой и досками, сидел Иоан Поп, председатель из Кэрпиниша. Увидев женщин, он заулыбался и крикнул:

— А я к вам. Это хорошо, что вы работаете.

Вскоре он стоял рядом с ними, пожимая им руки, рассыпая, по обыкновению, шутки. Маленький, тщедушный, подвижной, он вертелся туда и сюда, все осматривая беспокойными глазами, то смущая женщин похвалами, то сбивая их с толку загадками. Потом стал расспрашивать, как идут дела.

— Дела бы шли, — отвечала Ана, — да не с кем их делать.

— А Петря твой? А твой Ион?

— Петря мой сидит, надувшись, дома и молчит.

— А мой не молчит. Сядет возле Петри и через кажный час спрашивает: «Слышь, Петря, что с тобой?»

Обе засмеялись, но лица их затуманились.

— А остальная молодежь? — спросил председатель.

Женщины только пожали плечами.

— Гм! — хмыкнул Иоан Поп и сразу стал серьезным. — А вы их звали?

— Звали.

— И они не пришли?

— Как видишь.

— Так… — Это слово председатель всегда цедил сквозь зубы, когда что-нибудь ему не нравилось. Он вышел на порог и оглядел деревушку.

В узкой лощине, извивающейся насколько хватало глаз, темнели на голых склонах, сгорбившись под камышовыми шапками, домишки жителей Нимы, — точь-в-точь нищие лачуги батраков, что теснились вокруг графских поместий, появившись, словно грибы, после отмены крепостного права. Нима и была деревенькой пастухов и чабанов графа Мариаффи.

Немногие дворы были огорожены, два-три дома стояли под дранкой, паутина тропок связывала один двор с другим, — стожки сена и соломы, кучи дров и ободранных початков кукурузы — все, казалось, раскидано как попало.

После той войны имение графа Мариаффи почти целиком было куплено Кривым Нэдлагом. До этого у Нэдлага земли было мало. Он был прасолом: скупал и перепродавал свиней и скот. Крестьяне из Нимы сами хотели купить графскую землю: они взяли в банке «Албина» деньги в долг и послали Нэдлага, как самого бывалого, оформить купчую. Префектом в то время был свояк Нэдлага. Уж как они там крутили — неведомо, только землю Нэдлаг купил на свое имя. Завел овечьи отары и огромные стада скота. Почти вся деревня на него работала. На самом высоком пригорке посереди деревни поставил он большой дом в четыре комнаты, думая открыть в нем корчму, чтобы ни гроша из жалких заработков местных жителей из его рук не уплывало. Но с корчмой дело не пошло. То ли люди выпивать не любили, то ли не на что было. Проклиная подлых голоштанников, Нэдлаг запер дом на замок, а в сорок пятом году, после аграрной реформы, и вовсе его забросил. Аграрная реформа лишила его выпасов, и он уже не мог держать стада, которые во время войны принесли ему кучу денег. Дом, брошенный кулаком, перешел во владение деревни, и его-то и отдали под клуб.

За последнее время крестьяне немного оправились. Большую часть года они работали на полях государственных хозяйств в Кэрпинише и Чилпише. Были у них и свои полоски земли, полученные по аграрной реформе, держали они по две-три овцы ради сыра и шерсти. Возле домов теперь виднелись стойла, свинарники, копошилась птица. Ребятишки не ходили уже в лохмотьях, на улице звучали песни и звонкий смех девушек, отвечающих на шутки и заигрывания парней.

Однако со старыми привычками люди еще не могли расстаться. Бывало, запаздывали с севом, а то посеют, а семян не заборонят; случалось, на общем собрании вынесут решение сеять табак или рапс, а потом рожь посеют. Когда Саву Макавей, грозно вытаращив глаза, спрашивал: «Ты что делаешь?» — мужик простодушно отвечал: «Сею!» — «Что сеешь?» — «Рожь». — «А не ты обещался табак посеять?» — «Я». — «Так почему ж ты план посева культур нарушаешь?» — «Да просто из головы вылетело. Не серчай. На следующий год табак посею».

Иоан Поп со злобой смотрел на деревушку и ругался про себя. Кабы не эта несчастная деревушка, его комуна была бы украшением всего района. И по поставкам, и по севу, и по уборке — во всем Нима тянула их назад. Не слышать бы и вовсе про эту деревню.

Он повернулся к возчику, который сгружал дранку:

— Готово?

— Что я, лошадь, что ли!

— Так!..

Он уже хотел было втолковать возчику, как нужно разговаривать с председателем временного комитета, но раздумал: «Какой смысл кулаку растолковывать?» Чтобы успокоиться, он тоже принялся разгружать телегу, не преминув с гордостью про себя заметить: «Убежу личным примером».

Они уже кончали разгрузку, когда появился Саву Макавей в белых от пыли ботинках, тяжело опираясь на узловатую палку, словно проделал немалый путь.

— Ишь ты, вы все еще здесь…

— Здесь еще, здесь.

Под рыжими от махорочного дыма усами Иоана Попа мелькнула злорадная улыбка. Саву Макавей, который понял, что она означает, кашлянул, прочищая горло, поставил палку в угол и, принимаясь за работу, пробурчал себе под нос:

— Ладно, ладно. Что делать-то? Всяко случается, все мы люди… Лучше поздно, чем никогда.

Иоан Поп громко расхохотался, обнажая редкие пожелтевшие зубы. Женщины тоже засмеялись, хотя и не поняли, в чем дело. Иоан Поп захохотал еще громче и отпустил новую шутку:

— А знаете, мы ведь подходим друг к дружке! Два таких молодца и две такие красивые девушки.

Теперь всем стало весело, хотя откуда было знать женщинам, что несколько часов тому назад Иоан Поп и Саву Макавей ломали себе голову и так и этак, ища выхода. Женщины не были на партсобрании в Кэрпинише, где произошла небольшая перепалка. Причин для этой перепалки было много, но главной был этот клуб, где они оба теперь усердно разгружали доски и дранку.

Секретарь организации утемистов Тодераш яростно обрушился на собрании на Саву Макавея за то, что тот не помогает утемистам в Ниме. «Это же позор! — кричал он. — Во всем районе не случалось такого, в Ниме утемисты не платят взносов, не провели весной заседания ячейки, одним словом, ничего не делают».

Но Макавея это мало заботило. Он пекся о семенах, севе, осенней вспашке. И не в свое дело лезть не собирался.