Ремус Лука - Избранное

— Вот Викентие не хочет, чтобы исключали семью Боблетека и Пэтру, потому что они в его бригаде. А Викентие сильный человек.

— Правда сильнее, чем Викентие…

Леоноре о многом еще хотелось расспросить мужа, но она услышала его тихое ровное дыхание. «Уснул», — подумала она и тоже стала засыпать, думая, что муж ее не может быть несправедливым, потому как человек он добрый и честный.

Тоадер Поп вскоре добрался до дому. Ни его старая саманная хата, покосившаяся на сторону, ни его двор ничем не отличались от других домишек и дворов хутора. Только что хозяйство было чуть подобротнее. В теплом хлеву стояла у Тоадера корова, в побеленном известью свинарнике свинья, в небольшом крытом загоне три овцы. По двору взад и вперед бродил большой белый пес, обеспокоенный глубокой тишиною ночи.

Миновав черные, закопченные, слабо освещенные фонарем сени, Тоадер оказался в небольшой комнате с окнами на улицу, с земляным, плотно утрамбованным полом. По белым, словно молоко, стенам висели пестрые домотканые ковры и несколько фотографий в дешевых деревянных рамках. Блестел потемневший от старости потолок из толстых бревен. София сидела одетая у стола и при свете лампы читала книгу в толстом сером переплете.

Увидев Тоадера, она быстро поднялась и спросила:

— Пришел? — В ее несколько суровом голосе послышалось нечто вроде вздоха.

— Пришел. Добрый вечер, — отозвался Тоадер, окидывая жену ласковым, спокойным взглядом. — Почему не спишь?

— Тебя дожидалась. — Отвечала она просто, но голос дышал теплотой, словно согретый потаенным пламенем.

— Зачем? Я ведь сказал, что приду поздно.

— Тоскливо мне одной, не могу заснуть. Хорошо еще, книжки купил. Они мне нравятся. Купи еще.

София была статной женщиной и сейчас еще была красива. В сорок два года ее полные щеки были свежи, а в черных распущенных волосах, волной падавших на плечи, не было видно ни одного седого волоса. На лице ее лежала печать какой-то странной суровости. Словно человек отрешился от всех радостей жизни ради одной-единственной, и за нее он отдаст душу, перенесет все страдания. Особенно красивы были у Софии глаза. Она смотрела на мужа так внимательно и заботливо, как смотрят только самозабвенно преданные женщины. Сейчас, ночью, при слабом свете лампы глаза ее казались черными, а днем они были голубыми, почти серыми и ласково светились только тогда, когда были обращены на мужа. Чужие люди видели в них чаще всего холод и упорство. С тех пор как десять лет назад у Софии умер сын, вся ее любовь сосредоточилась на муже, который и в сорок пять лет был высок и строен.

Двигаясь быстро, с той естественной грацией, которая не бросается в глаза, София вынула из печки и поставила на стол глиняный горшок, аппетитно пахнущий чесноком, чугунный котелок с жареным мясом и картошкой, принесла из сеней кислую капусту. Они ели молча, только поглядывая друг на друга. За столом они никогда не разговаривали, так повелось еще с молодых лет. Но Тоадер чувствовал, что жена обеспокоена и напрасно старается скрыть это, делая равнодушное лицо и поднимая глаза лишь тогда, когда он на нее не смотрит. Тоадер не понимал ее озабоченности, не видел для нее никаких оснований, но ничего не говорил, считая, что все обойдется, как обходилось и раньше. Помимо воли на его суровом лице расплылась широкая светлая улыбка, смягчившая резкие черты.

— Что, София?

— Ничего.

— А меня, София, секретарем выбрали.

Жена взглянула на него в упор. Она была удивлена — таким тоном он еще не говорил — и испугалась. Как всякая женщина, полюбившая один раз в жизни и навсегда и стремившаяся сохранить свое счастье, София ревниво пеклась о своем домашнем очаге. Когда Тоадер был еще парнем, он любил Флоарю, старшую дочь Макарие Молдована, на чью красоту с изумлением заглядывались даже женщины. София не могла забыть этого и все эти годы опасалась ее, высокую, статную, с тонкой талией и мягкими, кошачьими движениями. В те времена Флоаря была кухаркой у Обрежэ, который жил по соседству с родителями Софии, и каждый день она видела, как Флоаря плавно склоняла гибкий стан, доставая из колодца воду, а потом несла полный кувшин или ведро. Тоадер тоже был в работниках у Теофила Обрежэ и каждый день наблюдал за Флоарей. София следила за обоими; она видела, какими жадными взглядами они обмениваются, знала, что по ночам они встречаются в саду, в густой тени от стогов сена, в то время как она в тоске по Тоадеру плачет в подушку.

Потом Тоадер вместе с другими парнями ушел в солдаты. Провожала их на станцию половина села. В толпе девушек и жен, братьев и сестер были и София и Флоаря. Среди шума и крика, среди песен и рыданий, среди прощаний и клятв Тоадер смотрел на Флоарю как безумный. Можно было подумать, что в отчаянии он выхватит нож и убьет ее. Флоаря с болью ловила его страстные взгляды и, заплаканная, казалась еще красивее. Прижавшись к стене, одинокая, смотрела на них София.

Не прошло и двух недель, а может, и того меньше, как Флоаря вышла замуж за Вирджила, слабогрудого младшего сына Теофила Обрежэ. В тот день в сердце Софии угнездилась прочная и глубокая ненависть к Флоаре и зародилась надежда, что ей, Софии, удастся облегчить страдания, какие выпадут на долю Тоадера. Она стала посылать ему письма и посылки, а в один прекрасный день села в поезд и отправилась в Бухарест, где служил Тоадер, и поступила там в горничные. Каждое воскресенье после полудня они встречались и гуляли по улицам, чаще всего молча. О свадьбе Флоари Тоадер узнал не от Софии. Об этом они не говорили ни тогда, ни потом, словно Флоари вовсе не было на свете. Потом они вернулись в село, и люди часто стали их видеть вместе. Мало-помалу ласковая настойчивость девушки проложила путь к его сердцу. Спустя четыре года после измены Флоари Тоадер женился на Софии.

Он всегда был ей благодарен за тот покой, который она принесла ему. Она же была убеждена, что счастлив он не был, что, сам того не сознавая, он мечтал о каком-то ином счастье. И может быть, его счастье пришло именно сегодня. Может, это счастье отдалит, отнимет его у нее.

После долгого молчания, выдержав его внимательный взгляд, София растерянно спросила:

— А почему тебя?

— Да вот сказали, что я буду хорошо работать.

— А ты… что сказал?

— Что буду работать.

Испуганная София продолжала смотреть ему прямо в глаза. Его тихие слова, спокойное лицо, откровенно радостный взгляд больно задели ее душу.

Она вскочила, убрала со стола, перевесила лампу к изголовью разобранной постели, но Тоадер, задумавшись, продолжал сидеть за столом. София села напротив, испытующе глядя на него. Теперь в этом углу комнаты, где висела лампадка у старинной иконы, на которой виден был только блестящий золотистый круг, окруживший голову неведомого святого, царил мирный полумрак, вызывавший воспоминания о прошлом, о тех временах, когда Тоадер жил, замкнувшись в себе и ненавидя людей, а она с той хитростью, которую давала ей любовь, старалась превратить дом в тихую пристань, где он находил бы ласку и успокоение, укрываясь от тяжелых волн житейского моря. Натура у Тоадера была горячая, вспыльчивая, непокорная. «Должна же быть на земле справедливость», — твердил он. И не находил покоя. Он был молод, полон сил и не знал, куда употребить свои силы. Было у них два югара земли, но он мог бы обработать все пятнадцать. «Разве это справедливо?» — восклицал он, задыхаясь. Они нанимались на поденную работу то к одному, то к другому. Платили на поденщине мало. Он швырял деньги хозяевам в лицо и кричал: «Разве это справедливо?» София, плача от обиды и унижения, возвращалась, брала эти деньги, платила за керосин, за хлеб. Два-три дня он с ней не разговаривал. Работали они и на прокладке дорог, и в лесу, брали в аренду землю исполу, несколько раз нанимались в услужение, уходили до срока: хозяева заглядывались на красивую служанку. Тоадер ругался, кричал: «Несправедливо!» — и по целым неделям ходил мрачный и возбужденный. С каждым днем он становился ей все дороже. Она любила его за доброе, беспокойное сердце, и за то, что он никогда не мог смириться, и за невозможность построить такое счастье, какое бы ей хотелось. Она сдерживала его, ласково стараясь внушить ему безропотную покорность судьбе.