Ремус Лука - Избранное

Хутор, где некогда жили свинопасы и чабаны барона, и до сих пор оставался таким же неустроенным и бедным. При обманчивом свете луны этот приютившийся на опушке леса хутор мог бы показаться красивым, но днем не радовали глаз ни разбитая горбатая улица, ни плетни, наклонившиеся в сторону лощины, ни шесть покосившихся домиков, стоявших с прадедовских времен.

Янку и Тоадер остановились у калитки, понимающе и доверчиво поглядывая друг на друга, словно молча беседуя между собой. Обоим им было уже за сорок, и оба они достигли того возраста, когда страсти уже угомонились, ум прояснился, а виски заиндевели от седины.

— Тоадер, — произнес наконец Хурдук, — я рад, что тебя выбрали… — Он сказал о радости, которая таилась где-то в глубине души, но его колючее, смуглое лицо осталось таким же суровым; так, глядя на скалу, нельзя догадаться, что в глубине ее клокочут теплые ключи.

— И я тоже, — просто отозвался Тоадер.

Они снова замолчали, как молчали лес и воздух, как молчал хутор, погруженный в глубокий сон. Но под молчанием и покоем этой зимней ночи лес скрывал под корою деревьев неустанное движение соков к ветвям, неподвижный воздух неуловимо, тайком распространял сырой запах приближающегося снегопада, а сон хутора таил в себе горячие объятия молодых супругов, тревожные сновидения подростков и невинный покой уставших от игр детей. От этой безграничной тишины и покоя завтра должны были родиться и бури в лесу, и страсти молодых, и мудрость стариков. Янку и Тоадера тоже околдовала эта тишина, хотя потаенные мысли и не оставляли их.

— А мне, Тоадер, понравилось, как ты сказал, что речь-то, дескать, идет о счастье народа; прямо в точку попал… Вот я и думаю, что и это осуществится.

— Я тоже так думаю.

— Значит, теперь мы их выгоним вон.

Тоадер несколько минут помолчал и с мрачной решимостью ответил:

— Выгоним!

Услышав его голос, Хурдук спросил:

— Тоадер, а ты вроде и не рад…

— Я рад, Янку, — сумрачно отозвался тот.

— Только радости большой по тебе не видно.

— Радость, она разная бывает, братец. Застелет тебе глаза чем-то, а минует, поймешь, что это-то и была радость, только времени не хватило ей порадоваться…

— Боишься ты, что ли?

— А чего бояться?

— Мне откуда знать… Больно быстро ты переменился. На собрании и щеки у тебя горели, будто у жениха, и про будущее и про счастье народное ты говорил, и улыбался, словно хватил немножко… Я даже удивился, ведь ты вовсе не разговорчивый…

— А теперь снова удивляешься…

— И правда, удивляюсь.

Тоадер тихо засмеялся, при лунном свете на мгновенье блеснули его белые зубы. Но это был невеселый смех.

— Янку, дорогой, знаешь, о чем я думаю? — проговорил он, уже не скрывая озабоченности. — Думаю я, что непросто будет выгнать их вон.

— Само собой, непросто.

— Сказать-то было легко, а вот сделать…

— Трудно! А кому иначе кажется, будет тому баня.

На сей раз Тоадер смеялся долго и весело.

— Ну и скажешь ты, Янку…

— А то как же? — И Янку тоже засмеялся, сдерживая свой рокочущий бас — Погоди, все обойдется…

Они пожали друг другу руки, пожелали спокойной ночи, улыбнулись и разошлись: Хурдук шагнул к низенькой калитке в плетне, Тоадер Поп стал подниматься по дороге, что вела на другой конец хутора.

Хурдук остановился перед дверью в сени, прислушиваясь к тишине. Где-то далеко-далеко запел петух и замолчал, будто его спугнули; торопливо и нестройно заголосили хуторские петухи, словно хотели поскорей отделаться от своей обязанности и снова заснуть.

В козьем сарайчике зашевелились — наверное, старый козел, раздумывая о минувших временах, задвигал челюстями, пережевывая жвачку. Порыв ветра на минуту взбудоражил лес, и снова все погрузилось в сон.

Хурдук, как обычно, отправился в обход своего маленького хозяйства. Две огромные, лохматые собаки вертелись вокруг него, виляли хвостами, лизали ему руки. Хурдук шел не спеша, нагнулся, что-то поднял с земли, прикрыл висевшую на самодельных кожаных петлях калиточку, что вела в сад, постоял у свинарника, послушал, как тяжело пыхтит свинья.

Сухой, резкий воздух бесснежной зимы покусывал щеки, щипал глаза, но Хурдук ощущал это как давно привычную ласку, которая успокаивала его и приводила в хорошее настроение. Воздух этот спускался с гор и приносил с собой давние воспоминания юности о сочных, цветущих лугах, об овечьей отаре с бубенчиками, что негромко позвякивали среди горной тишины, о злых псах, старом сером осле, об овечьем загоне на полянке, где ожидала Хурдука молодая белокурая неугомонная жена. В ту пору он знал счастье только там, на горном пастбище, и продолжалось оно всего несколько месяцев в году. Осенью овцы спускались с гор и зимовали на широком дворе, за высоким глухим забором, у Теофила Обрежэ, хозяина этой отары и старого серого осла. Хурдук оставался с женой в лачуге на хуторе, где две злые овчарки, которым нечего было стеречь, лаяли по ночам только для того, чтобы не забыть собственный голос. Зимние ночи и дни текли медленно, оставляя на душе тяжелый осадок скуки, как остается ил на полях после наводнения; тогда рождались дети, принося с собой новые заботы; тогда, выходя из своей лачуги, он ждал, с беспокойством, что огромные сугробы и жестокий мороз навалятся и раздавят его хату.

Проходили годы, и сменяли одна другую зимы, ни о чем его не спрашивая, и вот уже подбирается, тоже не спросившись, старость.

Подумав о близкой старости и давно минувшей юности, Хурдук хотел было вздохнуть, но вспомнил, что в прошлом ему не о чем сожалеть, а в будущем нечего страшиться.

Легко и просто мысли его потекли по иному руслу. Скоро пойдет снег, в теплом хлеву нужно припасти лопаты и удвоить стражу: овец много, неровен час, нападут волки. Правда, там Георге, второй его сын, но все-таки ружье не помешало бы…

Он вошел в темные сени. Как густой туман, обступили его тяжелые, острые запахи — старая овчина, брынза из недавно початой бочки, рубахи, пропитавшиеся сывороткой и колом висевшие на гвоздях, обычные запахи овчарни, без которых Хурдук не смог бы прожить и дня, как землепашец не может жить без свежего, чистого запаха вспаханной земли, как рыбак не представляет себе жизни без гнилостного запаха рыбы…

Из сеней Хурдук шагнул в комнатушку, глядевшую окнами в сад, в которой на двух старых кроватях, придвинутых впритык друг к другу, спали он, его жена Леонора и трое младших ребятишек. Воздух в маленькой каморке был тяжелый, спертый. В неверном свете привернутой лампы едва проступали очертания различных предметов. Не желая никого будить, Хурдук присел на узкий деревянный диванчик. Над диванчиком висели в беспорядке множество фотографий и икон, которые казались сейчас серыми пятнами на белой стене. У жены его была слабость украшать стены тарелками, полотенцами, иконками, фотографиями, вырезанными из газет, бусами и монистами. Хурдук над ней посмеивался, но, к радости Леоноры, не протестовал. Сам он давно привык к этим украшениям и не обращал на них внимания.