Ремус Лука - Избранное

Зал замер. Слышно было только, как пели флуеры, отбивали дробь каблуки и звонко выкрикивал Кукует. Дыхание перехватывает, в глазах рябит от цветного вихря, от гибких движений, от головокружительного ритма. Когда пляска кончилась и Хурдубец красиво раскланялся, тряхнув высокой барашковой шапкой, зал поднялся на ноги, крича и хлопая в ладоши, бросая на сцену цветы и требуя повторить пляску.

Петре казалось, что и ему бросали цветы. Первый раз за столько времени он был растроган тем, что танцоры из Нимы плясали лучше всех, а главное, Ана не плясала вместе с ними.

И снова одна за другой сменялись вихревые пляски, а он их не замечал, все так же сидя на своем месте в последнем ряду.

На сцену вышел человек, одетый в черное, и вызвал победителей. Появилась улыбающаяся, порозовевшая Ана. Человек в черном подал ей руку и передал радиоприемник. Ана взяла его и, растерявшись, не знала, как сойти со сцены. Люди хлопали в ладоши и кричали: «Браво!»

Смотр окончился, зал опустел, а Петря все еще ждал. Он вышел последним, бросив перед уходом взгляд на большую пустую сцену.

Когда он очутился среди своих односельчан, ему показалось, что иначе и быть не могло. Каждому он подал руку и осведомился, как они поживают. Потом подошел к Ане и тоже спросил:

— Как поживаешь, Ана?

— Хорошо.

— Ты не пляшешь?

Ану это задело, и она усмехнулась:

— Нет. Мне не с кем плясать.

Почти не разговаривая, они вместе пришли на вокзал, сели в один вагон, на одну и ту же скамью и сошли вместе в Делурень. Вместе медленным шагом, отстав от остальных, прошли они через село и, миновав Кэрпиниш, направились к Ниме.

Остановились на развилке. Ана подняла на Петрю вопрошающий взгляд.

— Пойду заберу свои вещи, — сказал Петря.

Ана поднялась на холм и села под орехом, поджидая его. На землю опустились сумерки, а на ее сердце — великий покой.

Ана издалека увидела возвращающегося Петрю, узнала его походку. Она поднялась, ноги у нее дрожали, и ей пришлось опереться о шершавый ствол ореха.

Как-то вечером в феврале 1951 года Ана, задумавшись, возвращалась домой из клуба.

Дул теплый ветерок, предвещавший раннюю весну. Люди в Ниме пришли к этому году со многими радостями, достигнутыми тяжелым трудом. И у Аны были свои радости: клуб поднимался, словно ребенок после болезни. После ненастья проглянуло солнышко.

Деревня тянулась к будущему. Теперь в ней была артель ковровщиц, со дня на день ожидали организации коллективного хозяйства. В инициативную группу входила и Ана.

Тридцатого декабря прошедшего года крестьяне Нимы увидели первый спектакль. Все удивлялись, что у Ромулуса Пашка другой голос, лицо какое-то противное, а тут еще оказалось, что он спутался с какими-то негодяями, о которых никто даже и не слыхал. Но зато как все радовались в конце, когда узнали, что все это как бы шутка, и Пашка появился среди них целый и невредимый.

Теперь Ана торопилась посмотреть, что делается в четвертом читательском кружке, который собирался у нее в доме. Ответственным за этот кружок был Петря.

Как раз к этому времени начинали сходиться соседи. Петря встречал их у дверей и рассаживал по лавкам, на кровати и вокруг стола. Пока все не собрались, он рассказывал про луну и звезды. Теперь и жители Нимы могли кое-что рассказать.

— Что мы сегодня будем читать? — спросил Сэлкудяну густым басом и потянулся к лежавшей на столе книжке.

— Погоди, услышишь, — Петря подошел и прикрыл книгу.

— Чего закрываешь? Теперь и я буквы разбираю. Сперва все сторонился. Не нравилось мне. А теперь смотрю на них и как-то приятно, — гулко засмеялся он, сотрясаясь всем телом. — Приятно.

— И я сторонился, — признался Петря. — А потом ровно меня в голову ударило — взялся за учебу, — начал он рассказывать всем давно известную историю. — Ана меня учит, а я не верю. Не верю, что учит она меня тому, что сама знает. Пошел я к учителю и попросил его прочитать, где я пальцем показываю. Прочитал он: «Д-у-б», — как и Ана мне читала. Подумал я, что они сговорились. Спрашивал я и Макавея, и Симиона, и все читали: «Д-у-б — дуб!» А теперь я знаю буквы, как «отче наш»… И стихи выучил.

Гости хохотали до слез. Они уже наизусть все знали: и как Петря боялся, что его обманывают, и как он пришел первый раз в кружок для неграмотных, и как посредине урока, когда кто-нибудь не знал, что «С» с хвостиком это «Ш» [21] По-румынски s означает звук «с», а ş — звук «ш». , он вскакивал и, торжествуя, выкрикивал: «Это «Ши»! Шило!» И усаживался, счастливо улыбаясь. Я, мол, тоже не такой уж дурак. И все хохотали еще громче.

Потом Петря взял книгу:

— Давайте начнем.

Когда Ана подошла к дому, дверь в сени была чуть приоткрыта. Она толкнула ее и вошла.

Из комнаты слышался теплый сочный голос Петри, который торжественно провозглашал:

— Сегодня мы начнем читать «Под-ня-ту-ю це-ли-ну».

Ана приложила руку к груди, сдерживая биение сердца. Она села на ларь с мукой и, улыбаясь в темноте, умиротворенная, растроганная, слушала, как размеренно, часто делая паузы, читал Петря:

«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады».

Декабрьской ночью 1953 года Янку Хурдук и Тоадер Поп возвращались к себе домой, на хутор. Размытая дорога круто поднималась в гору по склону, заросшему лесом. Шли они не торопясь, легким, размеренным шагом. Холодный свет полной луны отбрасывал длинные тени, которые странно покачивались и, казалось, тянули их за собой. Старый дубовый лес, простиравшийся справа и слева, молчал. В неподвижном воздухе было слышно только, как стучат сапоги о скованную первым морозом землю.

Они изредка перебрасывались фразами. Чужой человек ничего бы не разобрал из их разговора. Они же, друзья с давних пор, понимали друг друга с полуслова.

— Ну и тихо же у нас зимой, — проговорил Хурдук своим низким приятным голосом.

— Да, тихо, — отозвался равнодушно Тоадер Поп.

— Летом птицы поют, разливаются. То дрозд свистит, то кукушка зовет, то защелкает соловей, чтобы напомнить про молодость.

— Летом совсем другое дело, — пробормотал Тоадер, словно недовольный этим разговором о птицах.

Долгое время они молчали, шагая через лес, освещенный луной. Вскоре добрались до хутора и остановились у низенькой калитки, проделанной в плетне, за которым виднелась белая хата Хурдука, крытая камышом, и дворик, где днем копались куры и играли дети. Видны были и свинарник из толстых буковых жердей, и низкий сарайчик, где помещались три козы, кормившие детей Хурдука молоком. Лунный свет приукрашивал этот двор и хату, похожую на все остальные домишки хутора, словно бусины из одного ожерелья.