Ремус Лука - Избранное

Тихо и осторожно он начал раздеваться. Однако Леонора проснулась и спросила шепотом:

— Это ты?

— Я.

— Долго вы там сидели?

— Долго.

— Кто же теперь секретарь?

— Тоадер.

— Тоадер?! Слава богу! Я боялась, как бы снова не выбрали этого болтуна Иосифа Мурэшана… Тоадер — это хорошо.

Окончательно проснувшись, Леонора встала с постели и, зевая, сладко потянулась.

— Погоди, я тебе ужин соберу.

— Не нужно, я сам соберу, не вставай.

— Все равно ты мне сон перебил.

На уголке стола она разостлала салфетку, поставила тарелку с брынзой и достала из-под подушки еще теплую мамалыгу, завернутую в другую салфетку. Хурдук принялся за еду, а жена в ожидании молча присела рядом с ним. Так же она сидела с ним и в молодости, когда он зимними ночами поздно возвращался с заготовки дров. Тогда Леонора была молодой и под тонкой ночной рубашкой, длинной и широкой, белое и горячее тело ее трепетало, и у Хурдука перехватывало дыхание от ее взгляда. Теперь же и рубашка не была такой белой, как тогда, и тело ее, изнуренное бедностью и тяжелым трудом, было высохшим и потемневшим. От ее белых и пухлых, словно у ребенка, щек, от ее мягкого, такого волнующего смеха осталось только сладкое, ласковое воспоминание. Их любовь, бушевавшая пламенем, мало-помалу угасла, незаметно сменившись привычкой быть всегда вместе, ощущением невозможности жить одному без другого. В сорок лет, родив восьмерых детей, Леонора утратила любовный пыл, а ее усталое тело перестало быть желанным, но Хурдук не променял бы ее и на десяток молодых женщин, как бы они ни были красивы.

Муж поблагодарил за еду, Леонора собрала со стола и вынесла в сени посуду и салфетки. Хурдук слышал, как она вошла в соседнюю комнату, где зимними вечерами шили и вышивали себе приданое две старшие дочери и где они спали.

Хурдук подошел к кровати, на которой посапывали младшие дети. Уложив их поудобнее и заботливо укрыв одеялом, он лег на свою скрипучую постель.

Услышав, что Леонора вернулась, он спросил:

— Что дочки?

— Спят.

Леонора задула лампу и легла рядом с Хурдуком, который уже успел заснуть, и тоже сразу заснула: накануне она стирала, делала предпраздничную уборку и к вечеру еле держалась на ногах. Разбудило их злобное рычание собак, почуявших чужого. Хурдук вышел во двор. Никого. Дул ветер, шумели деревья, с запада надвигалась большая темная туча, заслонившая небо и предвещавшая снегопад. Перемена погоды, видно, собак и взбудоражила.

Хурдук и Леонора долго не могли заснуть.

Они уже вступили в тот возраст, когда сон не заполняет всей ночи. Приглушенными голосами они принялись разговаривать. Советовались друг с другом о домашних делах: нужно было подкупить белой шерсти, соткать одеяло, у двоих ребятишек не было на зиму обуви, сын, что уехал учиться, просил выслать деньги на какие-то книжки, так что придется продавать хлеб, нужно заколоть свинью, купить водки, соли, перцу и рису. Было ясно, что Леонора уже обдумала все эти дела, но ей необходимо было заручиться одобрением мужа, который, как всегда, со всем соглашался. Наконец Леонора спросила:

— Ты говоришь, что теперь Тоадер секретарь?

— Да.

— София не обрадуется.

— Почему же?

— Ей бы хотелось его при себе держать.

— Как бы не так! Разве она удержит?

— Почему же это его не удержать? — Голос у Леоноры стал тонким и насмешливым. Муж понял, против кого была направлена эта ирония, но подумал про себя: «Знаешь ты, черта с два! Не таковский он человек».

— Такого человека, как он, не удержишь, — произнес Янку.

— Может, это София не удержит…

И снова Хурдук услышал насмешку в голосе Леоноры. Да, не любит его жена Софию. «В этом все и дело, — подумал он. — Тебе по нраву только то, что сама делаешь, да и то не всегда. Удивительно, как это ты в меня-то влюбилась».

— Он человек горячий, но не взбалмошный.

— Был и взбалмошным.

— Было, да прошло. Другие в свое время тоже с ума сходили.

— Случалось. Только вовсе не жалеют об этом и от своего безумства и сейчас не отказываются. — В темноте раздался тихий смех Леоноры, так она уже давно не смеялась. — Может, ты об этом жалеешь?

— Нет. Не жалею.

Оба замолчали, вспоминая былое. Лет двадцать пять тому назад шестнадцатилетняя девушка, белокурая, маленькая, своевольная, убежала как-то летней ночью от родителей, оставив и дом, и достаток. По горной тропинке добралась она до пастушьего стана. «Янку! Эй, Янку! — закричала на краю поляны. — Приструни своих собак!» Но собаки узнали ее, перестали лаять и остановились, виляя хвостами. Пастух вышел ей навстречу, как был в этот ранний час, в широких подштанниках и длинной рубахе. «Я пришла!» — заявила девушка, а он, который не боялся даже медведя, когда тот нападал на овец, стоял ни жив ни мертв. Заикаясь, он проговорил басом: «Ну и правильно сделала…»

Наконец Хурдук нарушил молчание.

— Нам выпало счастье, — проговорил он, словно желая что-то объяснить.

Но Леонора не приняла это объяснение:

— Счастье самому ковать нужно!

Эта истина, казалось, не убедила Хурдука.

— Кто может, тот и кует, — философски заметил Хурдук. — А вот он не смог!

Но Леонора всегда шла наперекор:

— И он бы мог, не будь таким растяпой.

— Какой он был, никому не известно!

Леонора поняла, что о прошлом Тоадера она ничего не выведает, и переменила разговор:

— А теперь что будет делать Тоадер?

— Что нужно, то и будет.

— Выгонит всех этих из хозяйства?

— Не он. Люди выгонят.

— А он будет собирать собрания, бегать то туда, то сюда, хлопотать, будто больше всех ему надо.

— Для этого его и выбрали.

— А если люди не захотят?

— Как это не захотят?

— Скажут: не будем их исключать.

— Все может быть…

— Дескать, Пэтру не кулак, и Боблетек тоже, земли у них немного…

— Кулак — это не только когда земли много…

Говорил теперь Хурдук хоть и мягко, но назидательно.

— Вот пришел к тебе кто-нибудь в дом, ты его за стол сажаешь, угощаешь, а он тебя бесстыдно обворовывает… Что ж, ты его навек у себя поселишь?

— Янку, дорогой, не сердись. Я женщина глупая, говорю, что слышала, что сама видела.

— А не видела разве, как Пэтру все нутро свиноматкам обварил? Не ты разве шумела больше всех, что Флоаря и десяти дней не работала?

— Так она ж не работала!..

— А коли нужно будет, ты не встанешь разве на собрании, не скажешь про это?

— Конечно, скажу. Я молчать не буду. Не такая я старая, язык еще не отнялся.

— Да уж, к тебе на язычок лучше не попадаться.

— Я только думаю, что найдутся люди, которые не поймут, кто кулаки…

— Когда эти люди узнают, что Боблетек и Пэтру натворили, когда разберутся, как Боблетек воровал у них трудодни, как Пэтру погубил овец, тогда поймут, что они подлецы и враги…