Ремус Лука - Избранное

Теофил проспал совсем недолго, да и спал ли он по-настоящему? Может, только задремал: года три назад у него появилась привычка, лежа на широкой мягкой постели думать в полусне о самых разных вещах, о хороших, вознося молитву богу, о плохих, прося у него помощи. Встав с постели, он натягивал шапку и отправлялся к Симиону Полу, единственному своему приятелю, чье место в церкви, отмеченное медной дощечкой с вырезанной на ней фамилией, было рядом с его местом. Симион был старше Теофила лет на семь и жил один-одинешенек в старом, покосившемся доме на нижнем конце села. Сюда приходили поп Крэчун, тоже старик, беззубый, гнусавый и не очень умный, который любил разговаривать с самим собой и постоянно теребил бороду. Когда сходились Симион и поп Крэчун, они всегда ругались, стремясь перекричать друг друга из-за каких-то давних событий, давно уже никого не волновавших. Стоило прийти Теофилу, и они умолкали, стесняясь благочестивого человека. Чинно поздоровавшись, все трое усаживались за стол, придвинутый поближе к печке. Симион Пол приносил пузатую бутылку с водкой. Теофил выпивал один стаканчик, предоставляя остальным возможность опорожнить ее до последней капли. Раскрасневшись от водки, они бубнили какие-то песни без начала и конца, чью мелодию не распознал бы никто на свете, и играли в «свинью», шлепая по столу старыми, засаленными картами с оборванными углами, и до колик смеялись над тем, кто оставался «свиньей».

В тот день Теофилу Обрежэ не очень-то хотелось идти к Симиону. В комнате стало тепло, а морозный вечер, прильнувший с улицы к запотевшему окну, не соблазнял прогулкой. Теофил подошел к окну, вытер занавеской стекло и долго смотрел на пустынную заснеженную дорогу. Заметив две длинные тени, которые размеренным, неторопливым шагом двигались мимо его дома, он вздрогнул. Несмотря на преклонный возраст, он видел хорошо и сразу узнал Янку Хурдука и Тоадера Попа. Когда обе тени скрылись где-то в верхнем конце улицы, он натянул полушубок, нахлобучил шапку, взял трубку и кисет и отправился вниз по тропинке к Симиону Полу, даже не заперев двери дома.

Там он нашел двух своих друзей, которые, как обычно, переругались. Бутылка с водкой была уже пустой, и они не прекратили спора, даже когда вошел Обрежэ.

— Иди ты к чертовой матери, бородатый осел! Ведь это Фанишка тебе исповедовалась, и от нее ты обо всем узнал. Ты напился с Морару и все ему разболтал, а Морару рассказал Чукэ, тот сломя голову помчался к своему брату, и потом они избили Фанишку до полусмерти и быстренько обкрутили ее с Пинцу, этим дураком, у которого и штаны не держались на…

— Никому и ничего я не говорил, дурья твоя башка. Как это я могу рассказывать, что мне говорят на исповеди!..

— А я тебе говорю, что только твой дырявый рот во всем виноват. Ты к тому же их и венчал…

— А кто после этого шлялся по ночам к Фанишке? Все ребятишки тогда знали, кто таскается к жене Пинцу…

— А к жене Молдована Хромого, к Трянке-Флянке, кто своей бородой лез за пазуху? Поп-бабник, поп-бабник, поп-бабник! Даже бык Бенчи так не бросался на коров, как ты на женщин, поэтому люди и прозвали тебя поп-бабник…

Кто знает, куда бы завел этот спор, если бы Обрежэ не спросил ласково:

— О чем это вы спорите, люди добрые?

Оба, удивленные, замолчали.

— Да мы не спорим. Так, старое вспоминаем. Ты еще молодой, тебе нечего воспоминаниями заниматься…

— Тогда к чему же так кричать?

— А почему бы и не покричать? В доме у себя что хочу, то и делаю.

— Хорошо, тогда кричите и дальше.

— А если не хочу, то кричать не буду. Вот и все!

Все трое покатились со смеху, задыхаясь и кашляя.

Успокоившись, они уселись за стол возле огня и принялись за карты. Симион Пол был расстроен почти до слез, что Теофилу не осталось водки.

Играя в карты, они зло перемывали косточки всем односельчанам, с нескрываемым удовольствием сплетничали про молодых и радовались, когда могли добавить какую-нибудь скабрезную подробность.

Наконец Обрежэ спросил попа:

— Послушай, Крэчун, ты еще служишь в церкви?

— Как же, служу. Каждое воскресенье служу. И сегодня служил. И теперь ко мне бегают молодайки исповедоваться. Я их спрашиваю, как все это было, а им и любо. Вот послушайте, что я слыхал, — захихикал поп, причмокивая синими губами.

— Знаем, что ты нам расскажешь…

— Про жену Пэнчушу…

Оба сразу навострили уши.

— Был Пэпук в Регине на базаре и видел, как она ходила рука об руку с Джену Колчериу. Ходят они среди народу, никого не замечают, только смеются.

— Хи-хи-хи, — затрясся Симион, словно услышал неведомо какую радостную весть. — Ну а дальше, дальше!

— А дальше — ничего.

— О-о-о, ну и дурак же ты! — Симион Пол с отвращением плюнул в сторону. — А что они делали?

— Ничего не делали. Может, по дороге домой… Кто их знает?

— Да-а-а, плохо держатся клепки в твоей голове… Ты думаешь, что он ее голую в сугроб посадил?

— Ничего я не думаю. Кто про это знать может?

Теофил и Симион возмутились тупостью попа, который вообразил, что женщина может наставить мужу рога в чистом поле, на меже в такой мороз.

— Лучше я вам расскажу, что я знаю, — сказал Обрежэ и замолчал, выжидая, когда другие успокоятся. — Вы слыхали, что коммунисты выбрали другого секретаря?

— Ну? — подскочил Симион Пол. — Кого же?

— Тоадера Попа, с хутора.

— Тоадера? Вот это да! — радостно захохотал Симион. — Тоадер стал секретарем?

— Ты-то чему радуешься?

— А почему мне не радоваться? У меня с Тоадером никаких дел нету. Парень он хороший! Встретит меня на дороге — здоровается.

— Та-ак. Дурак ты, поэтому у тебя с ним и дел никаких нету.

— Ну и что, если даже и дурак. Дурак-то у себя дома.

— Не ругайтесь, люди добрые! — принялся увещевать поп. — Ну что тебе, больно, что ли, если Тоадера выбрали секретарем? — недоумевающе обратился он к Теофилу.

— Больно. Он всех кулаков живьем съест.

— Кулаков? Пусть себе ест на здоровье. Я бы тоже парочку съел, да зубов нету, хи-хи-хи, — веселился Симион Пол, вытирая слезящиеся глаза.

— Коли съел бы, то ешь и меня, — сказал Обрежэ, обнаруживая свое отчаяние. — Вот он я, можешь есть.

— Хи-хи-хи, ведь ты уже не кулак, ты — старик и не можешь работать. Тебя уже и со счета списали.

— Что ты знаешь, Симион? — На лице у Теофила отразилась такая безнадежность, что и остальным стало не по себе. Некоторое время все трое сидели молча, охваченные каким-то жалостливым чувством. Потом Теофил вздохнул и снова заговорил:

— Крэчун, дорогой мой, от всего сердца прошу, замолви за меня словечко перед Софией, женой Тоадера. Она женщина богобоязненная, в церковь ходит. Мне уж недолго жить осталось. Пусть меня пожалеет… — и он заплакал старческим, бессильным плачем. Глядя на него, у друзей тоже навернулись слезы.