Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

— А чем прикажете городить новый участок? Штакетником? Нет уж, не дождетесь: скорей удар меня хватит, но штакетником городить не стану. Должна быть проволочная сетка, и все тут.

Я с трудом уговорил его сесть, он послушался. И, остыв, стал рассказывать мне про новый участок, насколько он больше старого, где будет новый сад, а где кусты смородины и крыжовника. Лицо у него сразу разгладилось, подобрело; только на виске, хорошо освещенном заходящим солнцем, пульсировала вздувшаяся жила.

Но после недолгого внешнего спокойствия — как-никак мечта осуществлялась — в нем снова взыграла злость и снова, поднявшись со стула, он возопил: «Но чем я огорожу новый участок? Штакетником? Не бывать тому!»

Повторный приступ гнева вскоре сменился выражением страдания и грусти на его лице. Вернее, грустный и страдающий он был с самого начала, еще тогда, когда дотошно и сердито рассказывал о своих злоключениях с проволочной сеткой, о долгом и тернистом пути искателя проволочной изгороди; и когда, разозлись не на шутку, говорил, что все труды пошли прахом и сетки нет как нет, вид у него был тоже страдающий и грустный.

А к концу нашего разговора он совсем приуныл и тихо, жалобно сказал: «Эх, достать бы проволочную сетку! Всем охота участки и сады ею городить, такое уж нынче время».

А толстая, червеобразная жила все пульсировала на его виске.

Я наперед знал, что скажи я ему сейчас: «Пойдем, покажи мне свой новый дом», — и он сорвется со стула, напялит картуз, толкнет дверь и стремглав помчится к своему новому красному дому; а перед домом остановится и молча будет ждать, что я скажу.

С детства знакомый с упорством крестьянских родов, с мужицким упрямством карабкающихся на стеклянную мужицкую гору, всосавший это с молоком матери, я знал, как вести себя, когда мы с зятем Юзефом подойдем к его новому дому, а чуть поодаль от нас остановится моя сестра Катажина.

Их новый дом должен сразить меня наповал. Ведь в нем воплотилась вековая мечта, которая никогда не прерывалась, потому что мертвые и живые, как в детском хороводе, держались за руки, и из уст в уста, не смолкая, передавался шепот, стихнув лишь перед новым каменным домом.

Я знал, сперва следует оглянуться назад, в глубь веков, и перед этим новым домом, алтарем рода, молча отслужить панихиду — оплакать все минувшие семейные бедствия. А уж потом можно изобразить радостное удивление и радостно воскликнуть: «Какой красивый большой дом!» После этих слов следовало взглянуть на зятя и на сестру и выразить взглядом уважение к ним за то, что они чутко уловили шепот предков и поставили дом, о котором минувшие поколения могли лишь мечтать.

И еще в этом взгляде должно быть вот что: сестра, позабудь о том, что ты худая, некрасивая и сутулая, и ты, зять, забудь, что на виске твоем набухла жила и кровь с силой ударяет в голову. Не важно, сколько лет суждено прожить вам в новом доме, и вернется ли к вам единственная дочь, которая вместе с мужем и детьми навсегда уехала в город.

Не важно, что сделают живые с этим домом, важно, что дом стоит и что он именно такой, о каком мечтали отцы.

Ты, сестра, и ты, зять, и я, мы хорошо знаем, что лишь это важно.

Мы осмотрели новый дом, и зять повел меня на участок — показать недавно посаженные им деревца. А потом мы вернулись в избу.

Спали мы все в одной комнате; там стояли две кровати, я лег на одну, а они вдвоем — на другую. Ночь была деревенская — черная, непроглядная, и я не видел, как они лежат. Может, навзничь, на спине? Или оба на одном боку, и тела их как бы образуют два одинаковых совпадающих зигзага? Или, отвернувшись, один на левом, другой на правом боку?

Мне бы очень хотелось, чтобы мой зять лежал лицом к Катажине и обнимал ее. Но разглядеть я ничего не мог, темная ночь высветлила лишь сенную дверь да сени, в которых висела последняя отцовская рубаха. Куда они денут эту рубаху, когда станут вещи из дому выносить?

Хорошо помню, как выглядел отец в той рубахе; в поле, в жару он носил ее навыпуск, чтобы ветерком продувало.

Интересно, что бы сказал он нам, если б воскрес? Впрочем, я, пожалуй, знаю, что бы он сказал…

Мне послышался будто шепот: сестры или зятя? Да полно, с чего им шептаться, сестра-то сухая, как щепка, почудилось просто.

Но я был бы рад, если б это и вправду был шепот, уж очень мне хотелось, чтоб он ее обнял.

А что поделывает сейчас моя жена?.. Не спит еще, наверно. Сидит над чертежом моста или дороги. Лицо у нее бледное, обрюзгшее, с морщинками. Стареет она, как положено — с шеи, и, зная об этом, носит стоячие воротнички или крупные бусы. Войди я сейчас в дом, она оторвалась бы от бумаг и взглянула на меня.

На ней, наверно, легкий костюм цвета зрелой сливы, — она ждет гостей. А под костюмом — жесткое, холодное, лишенное любви тело; любовь покинула нас, осталась лишь пустота в двух скорлупках; она свою пустоту тут же заполнила голубыми чертежами и проектами мостов, а мне свою скорлупу чем заполнить?

Костюм тебе к лицу… Ты очень хороша в этом костюме. Высокая, по-прежнему стройная, хотя стройность твоя уже нуждается в таком вот ладно скроенном костюме цвета зрелой сливы. Да ты и сама это знаешь. При соответствующих нарядах фигура твоя сохранится надолго.

С лицом хуже, его не скроешь. Что поделаешь с мешками под глазами и с глубокими складками, которые, словно жесткие скобы, стянули твой рот? А с сетью морщинок на лбу? И под ухом, на границе щеки и шеи?

«Полно тебе по деревням бродяжить в поисках дома, — скажешь ты, — над тобой уж смеются…»

Ты-то зачем коришь меня? Тебе ли не знать, что в городе нет покоя? И в музее, где я работаю, тоже нет покоя, — шумиха по пустякам. А в деревне мне будет спокойно. Гнев патриархов рода скоро остынет, и я смогу наконец насладиться покоем в тихом саду. А тогда пойму, как приносить пользу.

Вот почему мне надо ехать на юг, — там больше деревень уцелело. Меня тянет на юг, а тебя — на север. Мы принадлежим разным сторонам света. Сын мой и внук тоже с севера. Вы трое останетесь на той стороне, а я переселюсь на эту. Пойми, не могу я остаться в городе. И не удерживай меня, позволь вернуться в деревню.

Впрочем, ты и не удерживаешь меня, только коришь за бродяжничество; ты спокойна, тебе удалось подавить свой крик. А вот я не умею заставить себя не скулить.

Если б воскрес отец по моему сыновьему зову: «Встань, отец мой, Винцентий!», он рассказал бы нам о бойне в далеком большом городе, о бойне, на которой он работал, чтобы скопить деньги на покупку земли. Рассказал бы нам, как идут на смерть животные. Как идет овца, как идет бык и как идет лошадь. Овца идет под нож бесстрашно, с достоинством, и тем самым одерживает верх над мясником, убившим ее. И мясник невольно вспоминает о достоинстве овцы, сравнивает ее с собой и в конце концов приходит к выводу, что он — мельче ее и характером слабее.