Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Зря мы открылись друг другу, теперь вот не знаем толком, кто мы такие, и боимся и брезгаем… Взглянем в глаза друг другу, и тут же приходит на ум, что в крови нашей есть что-то от свиньи и от лошади… И зачем мы открылись во всем? Зачем нам понадобилось обнажаться вдвойне?

Я услышал прерывистый шепот сестры и зятя, потом они заворочались, и тела их как будто переместились. Я спокойно похрапывал, чтоб придать им смелости: пусть думают, будто я, намаявшись дорогой, сплю как убитый.

Но вот сестра поднялась и в одной рубахе встала у кровати. Я догадался, что это сестра, а не зять, потому что различил в темноте белизну ее длинной рубахи и услышал ее голос и плач. «Мне все равно, — говорила она, плача, — пусть проснется, пусть знает, какой ты».

А я похрапывал тихонько. Зять пытался ее успокоить, звал обратно в постель, но она не хотела ложиться; тогда он разозлился и сказал довольно громко: «Ты виновата, и никто другой, кабы пошла ты тогда к старосте, давно была бы у меня проволочная сетка».

Утром я немного побродил по саду, чтобы проветриться после бессонной ночи. На границе между садом и полем я остановился и долго глядел на открывающийся оттуда вид. Я не наслаждался им, не отводил душу, а просто прикидывал, где можно поставить будущий дом среди тихих деревьев; и делал это теперь уже из упрямства и со злостью.

О покупке готового дома нечего и мечтать, — это ясно, надо ставить его. Участок, все равно где, лишь бы подальше от дороги, раздобыть будет нетрудно — можно сговориться с сельским советом или с частником. Обо всем я решил посоветоваться с зятем, но потом подумал, что, пожалуй, обожду маленько. Впрочем, не знаю, почему я до сих пор не посвятил его в свои замыслы. Наверно, из-за сестры, из-за ее иронической усмешки, которой она наградила меня, услышав о моих планах. Усмешка эта рассчитана была на то, чтоб разрушить мой проект и мои замыслы; тому же должна была послужить и представленная на мое обозрение со худоба и уродливость, святая и непорочная худоба и уродливость, на которую зять даже не посягнул ночью.

В саду я увидел остатки старого, завалившегося забора.

Этот забор был оплотом и надеждой рода. Сколько раз люди с этого подворья подходили к нему и, положив руки на верхнюю жердь, а голову на острия штакетника, приятно покалывавшего подбородок, глядели на выгон и на бегущую краем его дорогу. Непонятно, почему в человеке зарождалась надежда именно тогда, когда он стоял вот так, опершись на забор, и глядел вдаль. Может, у каждой семьи для надежды есть свой закуток, свое прибежище, а для нашей семьи таким прибежищем был этот забор и узкая полоска земли вдоль него. Оттуда виднелись выгон и идущие с пастбища коровы; и телеги, которые возвращались в деревню только по этой дороге, бегущей краем выгона.

Но вот и коровы пришли, и телеги проехали, а люди не отходят от забора; разочаровавшись, они все еще ожидают чего-то, а чего — неизвестно. Забор, собственно, был долгие годы обманщиком семьи, но обманщиком любимым.

Забор лгал долгие годы: ничего, кроме коров и телег, мимо не проходило, а его любили, как любят лжеца, заронившего в душу надежду.

Но настал день, и забор оправдал наши с отцом надежды. Это было, когда мать пошла занять у лавочника деньги на мое ученье. Одолжит лавочник денег — я буду учиться дальше в городе, не одолжит — конец учению.

Стоя у забора, мы поджидали мать и смотрели на выгон: она пошла выгоном и вернется выгоном. «Мать, поди, уже в комнате лавочника, — сказал отец и прибавил: — Пахать лучше всего на заре, по холодку пахать одно удовольствие, оглянуться не успеешь, как добрый кус уже вспахан».

Когда он говорил это, мать наверняка уже была у лавочника, и началась великая игра моей матери, артистки брать в долг.

Теперь мне многое понятнее и я знаю, что матери надо было заранее войти в свою роль и еще на средине выгона подготовить нужные слова и фразы, в которых не было бы ни униженной мольбы, ни холодной настойчивости.

Еще на выгоне, прежде чем взойти на пригорок, где стоял дом лавочника, лицо матери, вынужденной играть трудную роль, приобрело самое подходящее для такой минуты выражение достоинства и значительности. Так, исполненная достоинства, вступила она на пригорок, а потом, отворив дверь, вошла в комнату лавочника — в этот великий театр, где ей предстояло сыграть свою самую трудную роль.

А отец все говорил об утренней пахоте: как хорошо, говорил он, выезжая в поле, прихватить с собой ломоть хлеба. Мы с ним не смотрели друг на друга — не до того нам было, мы стояли у забора — надежды семьи, устремив глаза на выгон.

Там, за выгоном, в комнате лавочника шло и близилось к концу великое представление, в котором мать с блеском исполняла свою трудную роль, тем более трудную, что она занимала деньги, не отдав старых долгов, а также не расквитавшись с другими лавочниками.

Впервые брать взаймы у проныры лавочника — это пустяк. Брать второй раз, если ты отдал первый долг, тоже нехитрое дело. Но просить взаймы, не отдав первого долга, это большое искусство, и оно по плечу лишь истинному актеру. А вот провести проныру лавочника вторично, не вернув ему долга, лавочника, который к тому же прекрасно знает, что ты должна другим лавочникам, его добрым знакомым, и что хозяйство твое обременено долгами, вот это — великое искусство, и под силу оно лишь выдающемуся артисту.

Мы с отцом понимали это, потому и согласились, что пахать по холодку — одно удовольствие и что нет ничего лучше пахоты, боронования и молотьбы. «Ей-богу, тебе это поправится, — сказал отец, — я по тебе вижу, что понравится».

Матери все не было, и отец заговорил о саде и о плодовых деревьях. «Сад, — сказал он, — прибыльное дело…»

А представление в комнате лавочника, где моя мать, артистка брать взаймы, исполняла свою трудную роль, еще не кончилось. Мать, наверно, встала со стула, потому что лавочник отказал ей. Умный, богатый лавочник сперва всегда отказывает в деньгах, — привычка велит ему сослаться на собственные трудности.

Первая сцена, в которой мягкая просьба натолкнулась на любезный и мягкий отказ, уже позади. Вторая сцена: мать стоит, сняв с плеч большой платок и повесив его на спинку стула, — свобода движений и жестов немало значит в игре великой артистки. Ведь перед ней одноместный зрительный зал, в котором много поколений обучалось со знанием дела распределять милости и немилости. Ее игра должна убедить десятки поколений лавочников. Надо выступить из мрака вперед к ярким огням рампы, чтобы сквозь маленькие глазки-оконца в голове лавочника тебя как следует разглядели сотни глаз его предков, тоже лавочников.

Перед матерью сто дорог, а выбрать нужно одну, ту, что ведет к милости лавочника. К низкому, сколоченному из толстых досок шкафу, в котором хранятся деньги, дорога совсем короткая — каких-нибудь несколько шагов, — и ты дотрагиваешься рукой до гладкого шкафа и до бумажек, которые называются деньгами.