Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Дом будет стоять немного на отшибе и, верно, не совсем так, как я задумал перед поездкой сюда. Но это не важно, а может, даже и к лучшему; тут и березовая роща, и река рядом. Настоящая, большая река — не ручей, но озерцо, и при этом никакой разлив не страшен — место между березами и дамбой довольно высокое; тут и должен стоять мой тихий дом, тем более что шум с главной деревенской дороги сюда не доносится.

Я шел узкой стежкой по сухой луговине, заглядевшись на полосу между лесом и рекой; верней, я загляделся на свой несуществующий дом и на себя — того, будущего, стоящего на маленькой веранде или сидящего с книгой в большом плетеном кресле-качалке.

И припомнил я, что мне уже пятьдесят пять лет, что я лысый, сутулый, длинный и тощий. Что хожу я — это я подметил в большой зеркальной витрине в городе — как бы на полусогнутых ногах, не выпрямляя их до конца, как все люди, страдающие ревматическими болями в коленях.

Лицо у меня довольно широкое, в синих прожилках; особенно много их на носу и на скулах. О лбе чего уж говорить, из-за лысины он как бы уходит в бесконечность.

Руки у меня большие, красные, жилистые, с редкими темными пятнышками. Это старческие пятнышки, возникают они обычно после пятого десятка, и со временем их становится все больше. У глубоких стариков на пороге смерти пятнышек таких великое множество.

Живота у меня нет и, наверно, никогда не будет, я ведь из породы худых. Но мышцы живота у меня уже слабые, как у ребенка; когда человек достигает верхней границы среднего возраста, живот его впадает в детство.

На пригорке, между березовой рощей и большой рекой, должен стоять мой дом. Для человека, который хочет писать книгу и у которого на руках уже выступили темные пятнышки, лучшего места не найти. Надо, пожалуй, поспешить с этим домом.

Я еще вполне здоров и, если ничего непредвиденного не случится, смогу прожить лет около двадцати пяти, а это значит 300 месяцев, или 1300 недель, или 9125 дней. Не так уж мало, между прочим. 9125 восходов и заходов солнца, 25 весен — 25 раз зазеленеют березы, а это чего-нибудь да стоит…

Я взошел на пологий бугор, где будет стоять мой дом, и взглянул на ряд старых берез, растущих чуть пониже. Деревья росли там густо и как бы образовывали стену, за которой жила молодая рощица. И тут мне бросилась в глаза старая береза необычной формы: ствол у нее был не прямой, а словно толстая, растянутая спираль. И вдруг я узнал это дерево! У этой березы двадцать пять лет тому назад я убил человека. Тогда я пришел сюда с другой стороны. И выстрелил в него из револьвера. Он должен был погибнуть, подпольный суд приговорил его к смерти за сотрудничество с врагом. А я должен был привести приговор в исполнение. Это случилось на рассвете, солнце еще не взошло, но уже светало, и надо было спешить. Обратно я пошел кружным путем: обогнул лес и опушкой вернулся домой; мать, отец и сестра сидели на кухне.

Отец в тот день не спешил на работу и потому был разговорчив. Он рассказывал матери и сестре, что ел обычно на завтрак в большом чужом городе, когда работал на бойне. А потом стал говорить, как идут на смерть животные: как идет овца, как идет бык и как идет лошадь. Начал он, как всегда, с овец, — то была дань уважения к маленьким созданиям, в смертный час не роняющим достоинства.

Потом заговорил о быках, которые, теряя достоинство, плачут перед смертью. А под конец, как обычно, стал рассказывать о лошадях, о том, как смешно они впадают в отчаяние, когда их вводят в пропахшее кровью помещение бойни.

Когда он кончил, я спросил его: «А человек? Как идет на смерть человек, ты знаешь?»

Он задумался и сказал: «Нет, не знаю. — Но потом прибавил: — Если спасения нет, должен идти, как овца».

Теперь я знаю, что то были не пустые слова, минута молчания между словами «нет, не знаю» и «должен идти, как овца», быть может, пригодилась ему спустя сорок лет, когда он снимал грязную, пропотевшую рубаху жизни и надевал чистую рубаху смерти; когда, зная, что спасенья нет, он умер спокойно, серьезно и с достоинством — как овца.

Но в тот день, когда я, обойдя березовую рощу после убийства человека, вернулся домой, отец, отвечая на мой вопрос: «Как идет на смерть человек?» — еще только дал себе слово умереть имению так.

Мать тоже искала ответа, но не нашла и, как часто бывает в таких случаях, лишь повторила вопрос. И сестра повторила мой вопрос, не сумев на него ответить.

«Как идет на смерть человек, — снова заговорил я, — тридцатипятилетний человек, у которого есть жена и дети, мать и отец? Как идет он на смерть, если вокруг благоухает березовая роща?»

Отец сидел у стола, но есть перестал, мать застыла посреди кухни с горшком картошки в одной руке и ложкой в другой, сестра остановилась у дверей. Они во все глаза глядели на меня; еще бы, им никогда в жизни не доводилось слышать подобных вопросов, а я продолжал:

«Он идет медленно и, хотя отлично знает, какой дорогой идти — ведь его путь предопределен, — делает вид, будто ищет ее. Все время делает вид, будто ищет чего-то. И — ни слова не говорит, будто уверен, что слова не помогут, что человечий язык бессилен и уж лучше жалобный писк, чиликанье, по сути дела — подражанье птицам.

Сперва он взывает к тебе на птичьем языке, поет тебе. Но ты не видишь его лица, ведь он — впереди, а ты — сзади. Ты видишь лишь его спину и затылок; и там, где голова соединяется с шеей, — короткие светлые волосы, верно, недавно был у парикмахера.

Он пищит и чиликает, то есть подражает птицам минут десять, а может, и больше. Потом стихает. В молчанье ищет чего-то, а затем, по-прежнему не доверяя человечьему языку, начинает подражать зверенышам: верещит, визжит, мяукает, чуя близость леса.

Еще через несколько минут он, как крупный зверь, рычит, вопит, воет, сознавая, что лес совсем рядом.

А перед тобой мельтешат его затылок и коротко подстриженные светлые волосы. И, как прикованный, глядишь ты на эти аккуратно подстриженные волосы.

Под конец он переходит на язык не существующих в природе существ, на странный язык, который можно порой услышать на границе жизни и смерти».

Нет, если мой дом будет стоять тут, я никогда не обрету тишины. Ежедневно перед восходом солнца у перекрученной березы я буду убивать человека. 9125 выстрелов прогрохочут на границе ночи и дня, 9125 коротких невыносимых отзвуков долетят с границы жизни и смерти. Дом на рассвете будет содрогаться от выстрелов и невыносимых звуков, которые, возникнув в тот краткий миг, когда человек сражен, но еще жив, напряжены настолько, что, кажется, преодолев границу жизни и смерти, затихают по ту сторону бытия.

Как же я мог искать место для дома именно тут, на пригорке, между березовой рощей и большой рекой?

Стоя на пригорке близ сплошной стены берез, я понял, что стою тут в последний раз. Я не вернусь сюда, не смогу вернуться, тут не будет в моем доме тишины. Заставив себя распрямиться, так что кости затрещали, я оглянулся и увидел землю, поросшую жухлой, мертвой травой и белыми деревьями.