Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Настанет спокойное, счастливое и безмятежное время для крыс, пресмыкающихся и прочих гадов, которых преследовал, уничтожал и презирал человек.

На земле воцарится мир и благодать; крысы, пресмыкающиеся и прочие гады будут жить да поживать в тишине и согласии, греться на солнышке и наслаждаться солнечным теплом. Будут отдыхать в тени больших, как город, деревьев, изведают, что такое тень и полутень, рожденные солнцем и деревьями.

Крысы, пресмыкающиеся и гады, которые видели человека, сохранят в памяти его прямостоящую, нескладную фигуру. Но их дети уже не будут знать, как выглядит человек, их память не будет обременять этот зловещий призрак.

Мир станет красочным, волшебным, даже ветры будут цветные, а воды потеплеют, окрасятся в разные тона, у зелени появятся новые оттенки. Но человек всего этого не увидит, значит, красота пропадет задаром.

Огромные фургоны для перевозки мебели справятся наконец с поворотами, разворотами, с затором на перекрестке, и автобус тронется дальше. Он медленно поедет через вторую зону города, вдоль ряда невысоких, — не чета башням, — плотно прилепившихся друг к другу домов. Улицы здесь у́же, но движение еще двустороннее. Возможно, нам удастся без задержек миновать этот квартал, и мы окажемся на границе старого города, где из почитаемых горожанами обширных старых подвалов вечно несет сыростью и затхлостью.

На очень узкой улочке с односторонним движением автобус оттеснит пешеходов, заполнив ее почти всю. Здесь нет места людям, они жмутся к старый, во влажных потеках стенам.

А когда пешеходов много и нужно использовать каждый миллиметр свободного пространства, которое соблаговолит оставить им автобус, они прижимается к стенам животами, спинами, замирают на месте, раскинув руки. И тогда они похожи на распятия. Мимо таких вот людей-распятий проедет нага автобус.

В середине улицы я выйду, отсюда рукой подать до моего дома. Сверну в переулок, обычно тихий и безлюдный; только во время праздников картина меняется, и тогда там не протолкнешься. Так было, когда я недавно возвращался в город.

Посредине улицы маршировал духовой оркестр. У одних музыкантов за спиной и на шее висели трубы разной величины. Другие несли черные блестящие дудки, медные тарелки для создания шума. Заключали шествие музыканты, которые шли, перегнувшись назад под тяжестью огромных труб.

Высокий толстый детина с кумачовым лицом, идущий во главе музыкантов, поднял кверху длинную палку с утолщением на конце, давая оркестру знак начинать.

Грянула музыка, метнулась вдоль улицы и ударила в старые стены. А людей все прибывало. В окнах виднелись цельте семьи: старики, люди среднего возраста, дети — и постарше, и совсем малыши — на руках у взрослых. Больные с бледными, изможденными лицами, лишенные всяких развлечений, льнули к окнам, чтобы увидеть и услышать оркестр.

А оркестр все играл, вовлекая в свою игру старый город. Оркестр отнимал у людей их беззвучную музыку, присваивая ее себе, и люди незаметно подчинялись игре оркестра. А потом, когда трубы умолкли, они чувствовали себя увечными, будто их лишили чего-то что было у них раньше, до того, как заиграл духовой оркестр.

«Демонстрация», — подумал я, увидев толпы народа, устремившиеся к Рыночной площади. Я попытался пробиться к дому, двигаясь навстречу людскому потоку, но не тут-то было. Теснимый толпой, вместо того чтобы идти вперед, я отходил все дальше от дома, пятился под напором толпы, которая увлекала меня в противоположную сторону — к Рынку.

Тогда я решил идти вместе со всеми, а поближе к Рынку свернуть в боковую улицу, сделать небольшой крюк и, минуя демонстрацию, добраться до дома.

Сперва все шло как надо, но вот на улице, на которую я свернул, встречный людской поток снова преградил мне путь. И повторилось все сначала: я шел не вперед, а назад, удаляясь от своего дома и приближаясь к Рынку. Причем двигался я задом наперед.

Обернувшись к головной колонне демонстрантов, я увидел Рыночную площадь и ярко освещенную ратушу. На трибуне у ратуши стояли нарядные люди. Кругом реяли флаги, колыхались разноцветные воздушные шарики. Играло много оркестров. То по очереди, то все разом.

Нужно было найти какую-то лазейку; высмотрев ее, я ринулся туда, в надежде улизнуть с площади. Но не тут-то было: передо мной, как из-под земли, вырос милиционер и заявил, что проход на время демонстрации закрыт. «Я устал, — сказал я, — мне нехорошо, пропустите меня». Он задумался, а потом сказал: «Ничем не могу помочь».

Между тем на трибуне кто-то уже держал речь: выразительный, громкий голос оратора вырывался из репродукторов, развешенных на столбах и стенах.

Потом снова заиграл оркестр, толчея усилилась, милицейские цепи, не выдержав напора толпы, прорвались. Люди заспешили домой. Я тоже стал пробираться к себе. Постепенно толпа редела. Потный, усталый, я увидел наконец стены своего дома.

Надеюсь, сегодня такое со мной не случится, и я смогу без помех добраться домой. Войду и увижу жену, склонившуюся над большим листом ватмана. Что сказать ей? Да обычное: «А ты снова за работой…»

Потом пройду в свою комнату, разденусь и лягу. Хорошо бы уснуть, как-никак я устал. Но, возможно, раздастся стук в дверь. К жене пожалуют гости. Я, правда, к ним не выйду, жена скажет, что меня нет дома или что я плохо себя почувствовал и лег. Да что с того? Все равно голоса их не дадут мне уснуть. Сперва они заведут разговор о мостах. Я снова, в который-то раз, узнаю, что нам нужно еще много, много мостов и что у них — инженеров — работы выше головы.

Из соседней квартиры послышится возглас: «Да здравствует великое искусство!» — там живет молодой человек, который пишет рецензии и хлещет водку с мастеровыми. Потом раздастся звон разбитого об пол стекла. Может, попытаться уснуть, закрыв уши одеялом? А, да что толку, — не поможет.

Гости жены, поговорив о мостах, обрушатся на своего директора. Никакой он вовсе не специалист, неизвестно, где учился и где диплом получил, — сверху его «спустили», и все тут. Рвется руководить, а сам ничего не смыслит в делах предприятия, помощи никакой, только мешает. Уж лучше бы вообще ничего не делал, а то люди ломают себе голову, как обойти его дурацкие распоряжения.

Потом я услышу, что представители общественности пытались объяснить это высшему руководству, но безрезультатно. Вернее, с ними согласились, да только руками развели: куда, мол, мы его денем? Оставалась одна надежда — ждать, пока директор заболеет или помрет. Он уже стар, того и гляди богу душу отдаст.

А сосед мой тем временем начнет свой обычный монолог: «Честно говоря, я вас презираю, — закричит он на собутыльников-мастеровых, — но с кем прикажете пить?