Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Один из них распахнул ворота. Послышался грохот, потом наступила тишина и появился жеребец. Взрослые, которым разрешалось быть на площадке, засуетились, слышны были их громкие голоса. В этот момент дети люто ненавидели взрослых за то, что им можно свободно расхаживать по площадке и быть рядом со всем этим. Взрослые в ту минуту не думали о детях, а дети, наблюдая за происходящим из своего укрытия, думали о взрослых и ненавидели их за то, что им можно убирать площадку и заниматься всем остальным. А матери и девушки, откидывая волосы со лба и глаз, кружили неподалеку от площадки.

Потом жеребец встал на дыбы и как бы вознесся над людьми и заборами, над овином и деревьями. Он был как огромная птица и, как птица, стоял на двух ногах.

Наступила великая тишина, и вокруг ничего не было, кроме черной головы и черной морды жеребца.

В какой-то короткий миг вздыбившийся жеребец, похожий на огромную птицу или на великана, взглянул на людей — лилипутов, и люди устыдились. То была языческая минута перед великой святой минутой зачатия, когда вороной жеребец царил над деревней и все люди, — и те, что были на утрамбованной площадке, и матери с девушками, что упорно кружили невдалеке, и укрытые в лопухах дети, — чувствовали себя виноватыми перед ним и поклонялись ему.

Когда великая минута зачатия была уже позади, взрослые приуныли, а детьми овладела злость и жажда мести. Как хотелось им отомстить взрослым, содрать с них одежду и посмотреть, какие они голые. После великой минуты зачатия дети под одеждой увидели наготу людей.

Ребенок шел за отцом, за матерью и знал, что они под одеждой голые. Ребенок раздевал отца своего и мать и разглядывал их наготу.

Ребенок шел за ксендзом и знал: он тоже голый, и разглядывал, как идет этот голый ксендз, какая у него спина, ноги. Ребенок забегал вперед, чтобы увидеть спереди наготу ксендза, он знал: ксендз голый, и мог теперь содрать с ксендза его непроницаемо-плотную черную сутану.

Но прежде всего надо было дать выход злости. Как только завершилось то на утрамбованной площадке, мы помчались далеко, в сады, забрались в высокие лопухи и там как следует разглядели друг друга. Но злость не прошла, хотелось отомстить, отомстить во что бы то ни стало. Соседский Эдек вдруг расплакался. «Ты чего?» — спросили мы. Он не знал, как ответить, но ясно — он плакал от злости.

Мы повырывали с корнем все лопухи, но это не успокоило нас. Отсекли прутьями головки цветов у заборов, да разве это месть?

Потом помчались на полянку, где росли ивы, и там, в дуплах деревьев, нашли воробьиные гнезда. Вытащив оттуда не совсем еще оперившихся птенчиков, мы усадили их рядком на жерди забора. Воробышки сидели послушно и с любопытством разглядывали клейкий весенний мир.

Отступив от птенцов, мы вынули из карманов рогатки. Град камней обрушился на воробьев, но спервоначалу мы промахнулись. Удивленным птенцам, казалось, было даже приятно дуновение воздуха от близко пролетавших камушков.

Но вот кто-то попал в цель, и воробышек упал с жерди. Теперь надо было ощупать его, своими глазами увидеть ранку. Надо было увидеть этот первый окровавленный, еще не отвердевший, с белой каемочкой клювик. Потом воробышки попадали один за другим. Мы положили их в карманы и понесли домой — кошкам на угощенье.

Но вообще-то мы вовсе не хотели убивать воробьев, не это нам было нужно.

Нам хотелось стать взрослыми — тут же, немедленно.

У садов я попрощался с дядей Миколаем и другими стариками и направился к избе, где жила моя сестра.

Несмотря на гневное равнодушие стариков, я еще надеялся купить, верней, выстроить в родной деревне тихий дом в тихом саду, подальше от главной дороги.

Идя один через сады, я как бы назло старикам вообразил мой будущий тихий дом среди тихих деревьев. Я открывал в нем двери и окна и радовался ему, как ребенок, любовался моими будущими, созданными фантазией деревьями и животными.

Так, поглощенный своими мыслями, дошел я до сестринской избы. Здесь, в этом доме, я родился. Он был уже очень стар, стены скособочились, нижние бревна подгнили, а крыша осела от времени, замшела, и солома на ней смешалась с землей. Недалеко от избы стоял новый каменный дом, уже почти готовый.

Я настежь отворил дверь старой избы и вошел в сени. Сени были темные, скудный свет едва проникал туда сквозь три маленькие, будто книжки, оконца над дверями с рамами крест-накрест. Освоившись с полумраком, я стал различать какие-то предметы и тряпье, висевшее на стенах.

В сенях стоял старый, трухлявый стол, мой старый знакомый, сделанный веселым молодым столяром, что жил тогда на краю деревни.

На вколоченных в стену гвоздях висела ветхая одежда и мешки. А в углу я увидел старую рубаху. И узнал рубаху моего отца, умершего одиннадцать лет тому назад. Когда-то она, верно, была белая, в цветную полоску. Теперь от белизны и полосок мало что осталось, такая застарелая была на ней грязь, особенно на воротнике. Рукава рубахи были высоко подвернуты.

Я догадался, что рубаху, видно, сняли с отца в тот августовский день, день его смерти. Умер отец в одночасье, с утра пошел в поле работать, занемог, но домой, хотя и через силу, воротился сам. Кто-то побежал за ксендзом, в это время отцу и сменили рубаху; грязную сняли и повесили в сенях на гвозде, а чистую надели. Так, в чистой рубахе, он и принял ксендза и в чистой рубахе скончался. В смертный час на лице его не было печали. Говорить он уже не мог, но улыбался и все поглаживал грязными пальцами чистую рубаху, будто радуясь чему-то, может, что переодеться успел; кто знает, не это ли помогло ему умереть спокойно и легко.

Без сомнения, грязная рубаха висит в сенях с того самого дня, когда отец воротился с поля и умер. Вот и сухая ячменная ость с тех пор торчит в ней, и старая паутина протянулась от воротника к стене.

Я коснулся рубахи — она была холодная и очень ветхая. Пальцы мои еще держали старое, грязное полотно, когда кухонная дверь вдруг отворилась и в сени вышла моя сестра, Катажина, высокая, тощая и сутулая.

Увидев меня в углу сеней, она удивилась и спросила, почему я не вхожу в избу. «Да вот, — ответил я, — узнал старую отцовскую рубаху и маленько задержался». Сестра взглянула на меня в растерянности и, помолчав, сказала: «Да, так и висит тут…»

Потом она повела меня в избу, и мы, усевшись там, разговорились.

Я сразу сказал ей, что ищу тихий дом с садом в нашей деревне и хотел бы либо купить такой дом, либо поставить и поселиться в нем навсегда.

Почему мне хочется как можно скорее уехать из большого города, я ей тоже объяснил. Она ужасно удивилась, так удивилась, что сразу же стала раздраженной и недовольной. Но тут же постаралась прикрыть свое раздражение улыбкой и этой улыбкой стала бороться со мной.