Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Со стороны поля деревня казалась вымершей. Но я-то знал, что где-то там, в саду, за изгородью, в сарае или за углом дома, бодрствует старческий глаз с красным, как у кролика, ободком, бдительный глаз деревни; он видит меня, хотя я его не вижу, и пытается еще издали, по походке, отгадать, кто идет.

Я и без наглядных доказательств хорошо знал, что меня заметили из своего укрытия надежные стражи деревни, мудрые всевидящие старцы; старцы-люди, старцы-собаки и старцы-кошки.

И ясно мне было, что я уже не один, все больше глаз следит за мной, все кругом утыкано глазами — заборы, сады, углы домов, сараи.

За сухим, едва приметным и почти не нарушающим равнинное однообразие бугорком тянулась низкая болотистая луговина. Земля тут никогда не просыхала, полем служить не могла и навеки обречена была быть лугом. От этого тщательно выкошенного луга попахивало гнилью, как всегда в осеннюю пору.

Но весной и летом луг так и светится желтизной, весь он — как бы желтая, застывшая лава с бордовыми тенями; для родившихся в этой деревне луг — первое яркое воспоминание детства.

Такой вот застывшей, желтой лавой с бордовыми пятнами был этот луг, когда я, ребятенок, смотрел на него с того сухого бугорка. А мать невдалеке, согнувшись и повязавшись рядном, отсекала серпом верхушки стеблей молодой, не в меру разросшейся пшеницы. Кривым, острым железом, очень острым, благодаря мелким, злым зубчикам, мать укрощала охваченную безумием роста пшеницу, которая задумала погубить зерно в сочной зелени, в буйстве и великолепии красок.

Мать быстро взмахивала серпом, то и дело запихивая в рядно срезанные стебли. Казалось, она почти не выпрямляется, а голова ее словно повисла над хлебами.

Я — стареющий, лысый человек, с осторожностью переставляющий ноги, знаю теперь, сколь жестокой была та темно-зеленая, молодая пшеница. Она спешила преждевременно заколоситься, чтобы мать не успела обрезать стебли, а обрезать их надо было, чтоб не зачахли колосья. Если среди темно-зеленых узких листьев пшеницы преждевременно завяжутся колосья, стебель уже не подрежешь — поздно.

Шла борьба между растением и человеком. Кто победит? Пшеница или мать? Кто сдастся? Пшеница или мать? И у той и у другой — много помощников. На стороне пшеницы — фосфор, азот и другие силы, заставляющие ключом бить черную кровь наносной почвы. Помощники матери — крепкая спина, хороший, острый серп, ловкие руки и крестьянская кровь.

Чье терпенье возьмет верх? Терпенье пшеницы или терпенье человека? Терпенье и неуступчивость обоих, гнев и любовь обоих противостоят друг другу.

Теряет силы пшеница, теряет силы человек.

Ребенку тогда это было еще безразлично, лишь теперь глазами стареющего человека он видит все и мог бы поговорить об этом с матерью. Но как? Мать умерла, уже десять лет как ее нет в живых. Ребенок знал, что такое серп, что такое пшеница, знал, что серпом срезают верхушки пшеничных стеблей, но откуда ему было знать, что это необходимо? Он не замечал ни борьбы, ни великого сопротивления хлеба; не задумывался он и над тем, почему, если хочешь увидеть лоб или глаза матери, надо ползком протиснуться в тесное пространство между землей и материнским лицом; и почему так часто приходится заниматься этой трудной гимнастикой: пригнувшись к самой земле, задирать голову кверху, чтобы поглядеть на материнское лицо.

Медленно, с любопытством осматриваясь, ребенок сошел с бугорка и ступил на луг, босые ноги ощутили влажную, мягкую теплоту. Вблизи луг вовсе не казался желтой, застывшей лавой с бордовыми тенями; между желтыми и бордовыми цветами были довольно большие промежутки, в этих промежутках росла трава.

И в траве ребенок увидел большую серую птицу. Лежа, верней, сидя на брюшке, птица совсем не боялась людей — не убегала и не вспархивала. Ребенку пришлось снова взойти на бугорок, подползти к матери и спросить ее, почему птица не убегает и не вспархивает?

«Она мертва», — ответила мать. Так ребенок впервые на этом лугу услышал слово «мертвый», но тогда он еще не осознал его.

Птица долго лежала на лугу; но как-то задул порывистый суховей, и птица вдруг сорвалась, взмыла кверху. Она все парила, парила в воздухе, и когда была уже над луговым болотцем, ребенок закричал: «Глядите, птица летит!»

И старые люди с косами, стоявшие на лугу, громко рассмеялись.

Теперь я понимаю; они тогда кичились перед ребенком: мы, мол, знаем, что такое смерть, и никакому суховею нас не провести. Посмеиваясь, они шептались между собой: птица, мол, легкая, ведь трава съела все ее внутренности.

Они знали, что сильный, порывистый ветер наполнил пустое нутро птицы, подхватил ее и поднял на воздух, о прожорливости травы они тоже знали, и от этого знания их распирала гордость.

Они так поглощены были своей гордыней, что даже не удосужились запахнуть рубахи на груди, не утирали грязь и пот с лица и даже, испытывая жажду, не прикасались к кувшинам с водой, укрытым в тени низкорослой дикой груши.

А птица все еще парила в воздухе, а потом скрылась из глаз, и ребенок так и не узнал, улетела она или упала в болото.

Пришлось призвать себя к порядку. Чего ради я, пожилой человек, не свожу глаз с болотистого поблекшего луга, по которому быстро ползают холодные осенние червяки? Я ведь приехал сюда, чтобы подыскать себе дом, тихий дом в тихом саду, а вовсе не для того, чтобы воскрешать прошлое и предаваться воспоминаниям.

Повернувшись лицом к садам, я зашагал в деревню, зная, что старцы-люди и старцы-собаки первыми выйдут мне навстречу.

И невольно стал следить за своей походкой, за каждым своим шагом, беспрерывно чувствуя на себе сверлящий взгляд маленьких старческих глаз с красным ободком.

Заметил я, что грудь у меня колесом, и шаг пошире, и походка пружинистая, да только ступать я стараюсь осторожно, чтоб не поскользнуться на меже и о комья не споткнуться.

И тут же стало ясно: боком выходит мне этот пружинистый, легкий шаг — идти тяжело, и голову прямо держать неудобно, к тому же очень болят ноги и шейные позвонки ломит от этой энергичной, «молодой» походочки.

Не так-то легко, оказывается, заставить свою неуклюжую фигуру эдак грациозно и легко покачиваться на ходу, да и мышцы ноют невыносимо.

Но было уже поздно преодолевать свою комичность, убеждать и ругать себя: «Кретин! Осел! Иль невдомек тебе, что ты попросту смешон с этой своей моложавостью, напяленной на ревматические ноги и стареющее лицо!»

Поздно было рассуждать — несколько старцев вышли из-за изгороди; за старцами шли собаки, за собаками — деревья, а я, старый мо́лодец, приблизившись к ним, не нашел что сказать, кроме глупого: «Как поживаете?» Хорошо, что существует это глупое, глупейшее приветствие: «Как поживаете?» — с его помощью можно выпутаться из многих трудных ситуаций.