Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Потом я сказал им, что вот, мол, приехал из большого города. Они покивали головами, усмехнулись и пробормотали что-то одобрительное, а собаки принялись меня обнюхивать. Почувствовав, что старики вполне уважительны ко мне и приветливы, я осмелел и сказал, что сперва ехал поездом, а потом автобусом.

Они опять покивали головами и усмехнулись одобрительно. Собаки перестали меня обнюхивать, признали, взгляд их выражал равнодушие.

Старики, собственно, ничего еще не сказали, они разглядывали меня. И я понял: разглядывая меня, они производят сложнейшие математические подсчеты: складывают и вычитают годы, месяцы, дни, а может, часы.

Было тихо, да и как же иначе? Только в тишине старики могли сопоставить время с лицом, перелить кровь из жил отцов в жилы сыновей — чтобы все совпадало: лицо с лицом, время со временем, чтобы жизнь рода ни на миг не прерывалась, чтобы он существовал вечно и неуклонно шел в гору.

Поняв, что эти важные и торопливые подсчеты и сопоставления окончены, я сказал, зачем приехал в родную деревню.

Я сказал спокойно и твердо, что приехал сюда подыскать себе тихий дом в тихом саду и поселиться в нем навсегда.

Но не успел я объяснить, чем вызвано мое решение, как старики выпрямились, а лица их выразили скрытый гнев. Они искали ответных слов, но я уже прочел ответ на их лицах.

И стал быстро, торопливо объяснять, почему хочу бросить большой город; описывал городские улицы с их напряженным, изматывающим темпом, рассказывал о невыносимой тесноте, в какой пребывают вещи и люди, теряющие достоинство в этой давке.

Старикам с сухими, серьезными и уже отмеченными гневом лицами, и собакам, спокойно сидящим у их ног, я говорил об огромных, густо населенных домах, о больных, стянутых проволокой городских деревьях, о людях, лица которых от избытка знаний стали похожи на маленькие, долбящие клювики.

Я рассказал старикам, собакам и кошкам, как трудно жить среди этих людей, которые в совершенстве постигли искусство поклонов; они знают, кого надо приветствовать только глазами, кого улыбкой, кому головой кивнуть, кому поклониться в пояс, кого встретить и тем и другим, а кого можно вконец заклевать; знают они, и какие движения надо делать спиной и головой, к кому повернуться задом, а к кому разинутым в улыбке клювиком.

Я из кожи вон лез, чтобы втолковать старцам-людям, старцам-собакам и старцам-кошкам, какая жизнь в большом городе и почему меня тянет в деревню, в тихий дом, окруженный тихим садом.

Но лица старцев словно окаменели, слова мои не пронимали их. Собаки все так же равнодушно восседали на земле, а кошки — на заборе.

Тогда я заговорил об известных ораторах, декламаторах и танцорах, выступающих, декламирующих и танцующих во имя и в честь тех, кто кует железо и сталь и делает всевозможные красивые вещи в некрасивых зданиях заводов и кого почти не увидишь на центральных улицах большого города.

Я рассказал старцам о тех, кто громко кричит «да здравствует» и этим криком заглушает тихие разговоры. Но старцы были невозмутимы.

Я развернул перед ними картину строения города по горизонтали. Показал четыре пояса, или зоны, из которых он как бы состоял. Говорил о грязном, пропитанном сыростью и подвальным смрадом старом городе, об угрожающем человеческой жизни стремительном движении в новых районах, опоясывающих старый город.

Описал и третью зону. «Там, — говорил я, — высокие современные дома и пропасть стекла; поэтому человек там всегда на виду, еще больше, чем в двух первых зонах».

Развертывая перед стариками панораму города и тем самым как бы вымаливая у них сострадание, я не забыл и про четвертую зону, — про домишки и деревья пригорода, окутанные дымом заводов. Даже городская окраина, которую постепенно вытесняли многоэтажные дома, была представлена мною старикам.

Но старики по-прежнему с невозмутимым видом стояли на своих тонких, кривых ногах и смотрели мне прямо в глаза.

Я выкатил на их обозрение всю огромную глыбу города. Пусть, думал я, увидят его и в вертикальном разрезе, может, хоть тогда они меня пожалеют. «По вертикали, — говорил я, — город начинается от подземной части, которая служит как бы его основанием. Там — сплетения труб, по которым тайно стекает с трудом смываемая городская грязь, а в противоположном направлении — в людские жилища — бежит вода, хитростью выкраденная у реки. Там — бетонные фундаменты и подвалы, сплошные подвалы и люки. И переплетение толстых электрических проводов и много других сооружений, вытесненных городом вниз, под землю, за неимением места на поверхности.

Подземная глыба, в которой обитают крысы, но куда порой спускается и человек, служит опорой для каменной надземной глыбы — собственно города, в котором живут люди, — а это и есть вторая зона по вертикали.

Наземная глыба, или вторая зона города по вертикали, покрыта черной чешуей крыш — собственным тяжелым небом, и оно как бы образует третью зону города, населенную грязными, ленивыми птицами, которым даже летать неохота.

Знакомя стариков с городом в его горизонтальном и вертикальном разрезе, я сказал, что архитекторы стремятся сделать город еще выше; для них, видите ли, эта каменная глыбища мала, и они высмеивают тех, кто, подобно мне, хотел бы раздробить городскую глыбу на маленькие домишки, рассеянные на большом пространстве. Они смеются над теми, кто утверждает, что стены должны боготворить деревья, а не деревья — стены. Мало того, их не устраивает, что люди, как муравьи, движутся куда им заблагорассудится, им бы хотелось, чтобы пульсирующие людские потоки двигались в определенном направлении — по горизонтали и вертикали, чтоб движение было распято на гигантских крестах.

Старики слушали мои рассуждения о городе, не шелохнувшись, и невозмутимо смотрели мне прямо в глаза. И собаки не шелохнулись, и кошки.

Под конец я сказал им, что в тихом деревенском доме хочу писать книгу — главную книгу моей жизни; в деревне я, без сомнения, напишу и больше и лучше. Но и это, как я заметил, ничуть на них не подействовало, словно отскочило от их лиц.

И хотя слова мои были как бы мольбой о пощаде, просьбой: сжальтесь, не откажите мне в тихом деревенском доме, — хотя именно это выражали мои слова, они не возымели успеха и отскочили от морщинистых, как бы из гнутой, ржавой жести сработанных старческих лиц. А может, слова отскочили от их «жестяных» лиц как раз потому, что были жалкими?

Но вот один из стариков, брат моего уже одиннадцать лет как умершего отца, дядя Миколай, приблизился ко мне, и тогда собаки, сидящие у ног стариков, оторвали зады свои от земли и встали на лапы.

Старый дядя Миколай — на нем теперь лежала забота о судьбе рода и, прежде всего, о его благополучии — задал мне, верней, бросил прямо в лицо вопрос: