Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Почему уж не знаю, но мне вспомнился отец. Чернявый, невысокий, худощавый. Что общего у меня с тобой? Что дал ты мне? Я в обиде на тебя, чернявый, худощавый, перепоясанный веревкой человек, всю жизнь возделывавший землю. Почему ты заронил в меня только вот эту непонятную тоску, почему не наделил своим спокойствием, а, как ревнивец и скупец, забрал его с собой в могилу? Почему не наделил меня своим терпеньем, не передал сыну мужицкое долготерпенье в ту темную ночь, когда был зачат я и мои сверстники?

Та ночь все же наступила, а ведь ее могло и не быть, потому что ей предшествовала другая ночь, когда ты лежал с раздробленной ногой, а вокруг бушевала война, и прошло немало времени, пока о тебе вспомнили. Под тобой была земля, а над тобой — звездное небо. И уже тогда я таился в твоем разгоряченном теле. Если бы тебя не нашли, не было бы и меня, и этой моей тоски, с которой я никак не могу совладать. Не найди тебя тогда венгерские санитары, я бы умер вместе с тобой. Это была бы легкая смерть, потому что я умер бы, не родившись, самое трудное было бы уже позади, хотя до него ничего не было. По крайней мере, покончил бы с этим раз навсегда, безо всяких переживаний.

Но люди с носилками нашли тебя, спящего, под утро. Нарушили наш сон венгерские санитары, разбудили нас. У тебя была превосходная кровь, она быстро свернулась, образовавшаяся корка заменила повязку и остановила кровотечение.

Рана зажила, и ты был уже здоров и бодр, когда пришла та, другая ночь, в которую были зачаты мои сверстники.

Я на тебя в обиде; ты так много мог дать мне, а дал так мало. Почему ты поскупился и не наделил меня при рождении мудростью своей и силой? Полюбуйся, вот он, результат. Сидит твой сын в тесной, испускающей историческое зловоние каморке, и над ним, под ним, кругом — бумаги. А сквозь щели в стеклянной двери радио доносит причитания одного из моих современников.

Твой сын оказался слабохарактерным и поддался уговорам почтенных людей, которые выпроводили его в город. Я в обиде на тебя за то, что ты поскупился и в ночь моего зачатия не наделил меня своей смелостью. Ты оказался скупым и свою силу, ум и смелость забрал с собой в могилу.

Я гляжу сквозь чердачное оконце. На крышу соседнего дома вылезли три трубочиста с шестами и метелками; они копошатся у трубы, разводят руками, видно, сомневаются в чем-то. Один из них показывает рукой вдаль. И я смотрю в том направлении. Там вдали, где низко стелется заводской дым, — граница города. Дым этот хорошо виден отсюда, ничто не заслоняет горизонт, и взгляд словно бежит лесной просекой. Но вот что-то вырисовывается за неопределенного цвета дымом — горизонт милостив, он отодвигается, и взгляд проникает все дальше. Вырисовывается земля и простор. Узкие полоски, трепеща в воздухе, спешно занимают свои места. Земля приводит в порядок рассыпанные квадраты, прямоугольники и круги, расставляет маленькие деревца, такие маленькие, что их можно принять за людей, тем более что они двигаются и даже пританцовывают, прежде чем остановятся.

Не задумываясь, ввел я этот простор в каменные ворота города и приблизил к своим глазам. Там отыскалось множество мест, сулящих приют и спокойствие. Быстро освоившись в этих тихих уголках, я осмелел: разодрал все ведомости в мелкие клочья и выбросил в окошко. И посыпались белые как снег клочья на катившиеся внизу людские головы.

Я ищу дом в тихом саду. Хорошо бы, к моему саду с двух сторон примыкали тоже сады, а с двух других — открывался бы простор полей. И уж совсем хорошо, если одно поле окаймлено будет лесом, а другое — большой рекой или озером.

Поехал я в родную деревню, чтобы порасспросить там кое-кого о доме. Конечно, у меня и в мыслях не было поселиться в той избе, в которой я родился. Зачем она мне? После родителей халупа перешла к сестре; сестра и сейчас еще живет в ней, но скоро переедет в новый дом — он уж почти готов, — а старую избу разберет.

Так вот, выбрался я в свою деревню, чтобы с помощью сестры и других родственников подыскать там что-нибудь подходящее или, на худой конец, новый дом поставить.

В тот день я встал пораньше и все же чуть не опоздал на поезд: уж очень далеко от нас до нового вокзала — через четыре зоны города надо пробиться.

Сперва — через отдающие мертвечиной кварталы старого города с их вековым застойным, подвальным смрадом. Потом надо пробиться — все равно, идешь ты или едешь, — через границу старого и нового города, где обычно образуется пробка. Пробку эту создают два встречных потока людей и автомашин. Здесь пересекаются две улицы с двусторонним движением, и в результате этот перекресток, где машины и люди движутся в четырех направлениях, где тебя всюду подстерегают опасности и малоприятные неожиданности, порядком треплет тебе нервы и страшно затрудняет переход в новый район. Этот новый, опоясывающий старый город район кичится тем, что машины мчат здесь с большой скоростью, не то что в центре. Земля в том районе придавлена громадами зданий, куда более массивных, чем старые дома. И стены здесь светлее, и окна больше, сквозь них видны белые и чистые, как склепы, квартиры.

Преодолеть рубеж нового города тоже дело нелегкое. При столь оживленном движении не так-то просто попасть в соседний — новейший район. В этом ультрасовременном районе стоят дома-башни — многоэтажные, разноцветные. Тут сплошное стекло. Самые большие стекла внизу — в витринах магазинов. Из-за избытка стекла люди всегда на виду, как бы выставлены на всеобщее обозрение.

В этом районе дома еще сильней придавили землю. Смотришь на них и невольно думаешь, а выдержит ли земля такую тяжесть, не разверзнется ли? А что, если в один прекрасный день она треснет и поглотит все эти красавцы дома? И так отомстит городам, заключившим ее в каменную тюрьму.

Идти и ехать через этот район гораздо легче; здесь повсюду, не жалея и не щадя земли, пробили широкие улицы. Встречные машины разъезжаются тут без труда, и при этом для пешеходов остается достаточно места. А водителям разрешено «газануть», прибавить скорость.

К новейшему району примыкает городской парк, деревья в нем задымлены дыханием заводов; стоят эти заводы тут же за парком, занимая огромный кус земли.

В заводском районе — гул, треск, полыхают огни. Сюда доносится тонкий писк локомотива — поблизости вокзал.

Поезд тронулся. Замелькали домишки пригорода, потом и они остались позади, и внезапно выскочила земля — упругая, тугая, как резина, жаждущая высвободиться из-под каменного гнета.

Пять часов ехал я поездом и час автобусом. Дальше предстояла дорога через поля, за которыми раскинулась моя деревня.

Стояла осень, опустелые поля местами были черные, местами еще бледно-желтые, а кое-где блеклые.