Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Ничего не решалось, ибо, когда возникает вопрос, как быть с землей, — ничего окончательно не решишь и нельзя сказать: с этим покончено, а это надо начинать, поскольку земля не допускает таких концов и начал и от земли не избавишься, даже если покинешь ее. Она останется в тебе, хоть у тебя уже не будет поля, и ты не будешь пахать и смотреть на поле из сада, припав к забору; ты будешь носить это поле в себе и, даже не стоя у забора, чувствовать, как покалывает шею острый, холодный штакетник, ибо ты обречен ощущать в себе землю, и если попытаешься возненавидеть это ощущение, то еще сильнее почувствуешь в себе это поле, вопреки самому себе.

Во время первой зимней побывки в отчем доме Михал Топорный ничего окончательно не решил, только посматривал на своего малолетнего сына Сташека, крестьянского сына, скользившего по льду в высоких сапогах с подковками, на это свое деревенское дитя, мужицкого отпрыска, обыкновенного крестьянского сына, а не обыкновенного сына студента, а может быть, сына необыкновенного крестьянина и необыкновенного студента.

Когда после этой зимней побывки, во время которой должно было все решиться, но так ничего и не решилось, Михал возвращался в город и ехал на лошадях до железной дороги, перед его глазами проходили знакомые картины, те же дома и та же долина отступали назад, позади оставались те же люди. По дороге он встретил также учителя, и они немного побеседовали, и Михал улыбнулся ему, демонстрируя свое счастье; но в ту минуту он впервые был с этим человеком неискренен. Впоследствии так будет еще много раз, и даже придет такая минута, когда они, встретившись, подивятся друг на друга, и заговорят в повышенных тонах, и будут держаться во время этого разговора и смотреть так, как люди, перестающие уважать друг друга.

Снова был город, и снова была деревня, и Михал Топорный по-прежнему оставался тем же разрывавшимся между деревней и городом человеком, и по-прежнему следовало бы решить и объясниться, и по-прежнему не было ни решения, ни ясности, ибо была земля.

Настало лето и возвращение в деревню, и снова из окна поезда, мчавшегося по высокой насыпи, он увидел деревню, ее темные кровли, поросшие зеленым мхом.

Была жатва; длинные жилистые руки Марии, жены Михала, снова погружались в жнивье и хватали сжатый хлеб, и снова кровь пыталась выхлестнуться из жил на ее шее, и надо сказать, что от этой крови, одержимой, рвущейся наружу, жилы набрякли куда заметнее; и снова студент был косарем, а маленький Сташек — деревенским мальчишкой, который шастает в поисках птиц, птичьих гнезд и прочей дребедени; и эта унылая раздвоенность между деревней и городом все тянулась и должна была тянуться до той самой минуты, пока студент третьего курса Михал Топорный однажды вечером не вошел в студенческую читальню, желая хоть как-то определить будущее свое и своей семьи, с этими мельтешащими, наползающими одна на другую картинами прошлого и настоящего, а вышел с чувством доселе неведомой радости и тревоги, которые потом, разросшись, многое изменили в его жизни, согласно жестоким законам любви.

В той студенческой читальне, где царила атмосфера серьезной, а может, и малость невеселой деловитости, Михал Топорный познакомился со своей будущей второй женой Веславой Яжецкой.

Она стоит над его гробом за поникшей и местами сквозной ветвью клена, потому что эта тянущаяся вниз ветвь большого дерева разделила на кладбище двух женщин, двух жен директора Михала Топорного, которые пользуются порывами ветра и колебаниями этой ниспадающей ветви, чтобы приглядеться друг к другу, поскольку до сей поры не были знакомы и не обмолвились ни единым словом.

Не проронили они ни слова и после того, как смолкли ораторы, и гроб был опущен в могилу, и каменных дел мастера накрыли ее тяжелой плитой, и люди, вроде бы философски настроенные и полные сознания бренности всего земного, а на самом деле распираемые изнутри радостью бытия, отдалились, сопровождаемые веселым похрустыванием гравия по длинной кладбищенской аллее; несколько человек, и среди них эти две женщины, еще постояли немного у могилы; они могли уже беспрепятственно посмотреть друг на друга, могли плюнуть или порвать друг на друге одежду; но не сделали этого, ибо предпочли молчание, в котором все — и проклятие, и прощение, и понимание.

Не было ничего сказано и тогда, когда обе эти женщины шли вместе с другими от уже закрытого склепа и какое-то время почти касались плечами, так что невольно хотелось сравнить их спины.

Но, даже оказавшись рядом, они не произнесли ни слова, ни единого проклятия, оказывая тем самым милость покойному или своим детям, призванным оправдать надежду, которая, быть может, светила их родителю, Михалу Топорному, когда жизнь его уже близилась к концу, и, возможно, — этого никто не знает — он уже высматривал свою смерть у кромки каменистого обрыва.

А начал он готовиться к этой надежде, не ведая своей судьбы, с того момента, когда встретил в студенческой читальне свою будущую вторую жену Веславу Яжецкую, и потом, когда вышел оттуда, а она там осталась, и, когда, пройдя парк и улицы города, снова вернулся; он не вошел в читальню, а лишь остановился у большого окна и смотрел на эту красивую девушку, которая сидела, положив ногу на ногу, и читала какую-то книгу.

Ибо ты, Михал Топорный, в тот вечер, идя из студенческой читальни, брел, опустив голову и уставясь в мостовую, точно искал какую-то пропажу.

О чем ты думал в тот час, и не совершил ли ты уже тогда мысленно паломничество с этой молодой особой, с которой недавно беседовал, Веславой Яжецкой, в свою деревню, и не завела ли тебя твоя прихотливая фантазия вместе с этой красивой городской девушкой на твой деревенский двор, и не толкнула ли тебя эта фантазия, которая любит строить козни, на самую середину двора, откуда, будь ты хоть в самой шикарной обувке, нет другой дороги, кроме длинной полосы унавоженной земли, по которой придется продефилировать мимо конюшни, хлева и собачьей будки, вдыхая смрад, идущий из этих обиталищ животины; может, и нашелся бы другой путь, да твое бессовестное, твое собственное воображение норовит тебе нашкодить и подталкивает тебя к этой полосе земли под навесом, и советует пройти по ней вместе с этой пригожей девушкой, ибо зловредная фантазия ох как горазда вгонять человека в краску!

Может быть, уже тогда начался очень короткий период твоей жизни, когда свое крестьянствование и свое деревенское окружение ты видел как бы в ярком свете прожекторов большого города, где ты познакомился с этой красивой, богатой девушкой, которая жила в богато обставленном доме, и эта девушка уже во время третьей вашей встречи запустила свои выхоленные пальцы в твой черные жесткие волосы, и ты спросил себя: «Кем ты становишься, Михал Топорный, сын Винцентия и Агнешки, урожденной Дуда, муж Марии, урожденной Балай, внук бабки Вероники, батька чумазого Сташека?» И ты мог, чувствуя прикосновение теплых, мягких, изнеженных рук прекрасной девушки, держать голову прямо и бессмысленно глядеть на деревья городского парка, чтобы не мешать воображению, благодаря которому в тот момент, когда от тебя можно было ожидать чего-либо другого, ты очутился с этой красивой девушкой на полосе земли под навесом, в своем дворе, ибо наперекор самому себе и как бы вопреки рассудку ставишь во все более неясное положение и себя, и эту красавицу, которая видела деревню только издали, показываешь ей конюшню и говоришь, что там ржут кони, предчувствуя, что ты несешь им овес или сено, и что в конюшне пришлось добить коня, который от колик катался по земле и сломал себе хребет. Ты рассказываешь мысленно девушке, как встречаются взгляды людей и животных и как порой издыхающее животное просит глазами человека, чтобы тот добил его.