Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Что означало внезапное рвение, с которым ты отдался работе в поле и во дворе на другой день после своего возвращения, и эта беготня по разросшемуся наделу, и жадное стремление за всем присмотреть? Что означало твое усердие на уборке летом, накануне первого учебного года в институте? Значило ли это, что ты хотел всем завладеть и ничего не потерять, все взять и ничего не упустить, и понимал ли, что это невозможно?

Как прошел первый год твоего учения в большом городе, которое началось сразу же после осенней страды, полной изнурительной и жадной работы, когда ты прямо от косы и плуга, еще с огрубевшими ладонями и как бы ссутулившийся и отяжелевший от работы попал в аудитории политехнического института и в комнату студенческого общежития и взял в руки тетради и книги?

Что было, когда один твой сотоварищ, гораздо моложе тебя, такой веселый, румяный парнишка, шутник, сказал тебе, что ты слишком поздно начинаешь учиться, и что он не знает, как у тебя пойдет эта учеба, и что он сомневается, хорошо ли она пойдет…

И раньше втолковывали тебе, что настало время запоздавших, эпоха приблудных, а ты лучше всего запомнил слова этого румяного, улыбчивого паренька, этого неопоздавшего и неприблудного, у которого не было ни земли, ни жены, ни сына, а только книги, тетради да изредка какая-то молодая, тоже румяная девчушка; и неведомо, где его таким румяным выпестовали, вероятно, в каком-нибудь уютном, тихом садочке…

После разговора с краснощеким мальчишкой была бессонная ночь, иначе быть не могло, ведь так уж повелось, что ты, Михал Топорный, бессонными ночами многое разглядывал и на многое отвечал, свободное ты озирался в ночи, и ночью видел зорче, чем днем; бессонная ночь была неизбежна, и черную всклокоченную башку пришлось склонить над книгой, а ноги окунуть в таз с холодной водой, ибо ты должен был бороться со сном, чтобы прочесть столько, сколько велел себе после того, что сказал этот шутник.

Было уже поздно, двое твоих товарищей уже давно спали, а ты все сидел над книгой, поскольку должен был дать ответ этому молоденькому студенту, который расцвел эдаким розанчиком в уютном, тихом садочке.

В книге были слова, скобки, громоздились на все лады шаткие, едва удерживающиеся на строчках цифры, цифры, которые подпирали строчки и влачили на себе тяжесть строк, близкие, но ускользающие и делающиеся все больше, такие же огромные, как деревья и дороги на равнине между широкой рекой и склоном каменоломни; а книга и стол — словно эта долина с ее почерневшей землей, хатами, могилами, в которых лежат усопшие, и навозными ямами, в которых топят дохлых поросят; Мария бредет по липкой грязи, тащит за собой сына, им все труднее идти, они оступаются все чаще, вязнут в навозной жиже, а поверхность ее вдруг снова оборачивается гладью стола в студенческом общежитии и страницей учебника, который непременно надо прочесть, чтобы дать ответ этому розовощекому студентику.

Вот так ты набивал себе голову этими цифрами, скобками и тем, что они означают, засиживаясь, от всего отрешенный, за полночь; и снова круг света на столе бледнел, растекаясь все шире, пока наконец вместе со столом не превращался в бледную, туманную долину между широкой рекой и склоном каменоломни.

Равнина, подернутая клубящимся туманом, возникла перед тобой, и огромный, обезумевший старец исступленно пускался по ней в пляс, бегал, весело пританцовывая, легко скользил в тумане и поминутно разражался громким хохотом. Ты хорошо видел этого безумца, различал его лицо, к которому прикасался когда-то, и ждал, что он заговорит, но он продолжал отплясывать, заливаясь смехом; порой он переставал смеяться и задумывался, словно готовясь сказать что-то; но вместо слов ты слышал только смех, звучащий словно бы рядом, за окном, все более дребезжащий, совсем как сигнал трамвая, и в конце концов этот смех оборачивался трамвайными звонками; и уже не было смеха, только звенел трамвай, проезжающий под окнами студенческого общежития, было уже светло, и город вставал, и наступал день.

Можно бы еще прилечь, но, пожалуй, уже не стоило, лучше одеться и выйти на свежий воздух; по улицам снуют люди, торопливые и безразличные, они не обращают на тебя внимания и не знают, что ты всю ночь просидел над книгой, потому что румяный парнишка, шутник, сказал тебе, что ты поздно начинаешь учиться.

В парке холодно и свежо, асфальтированные дорожки усеяны мертвыми мотыльками, которые вчера не успели спрятаться в траве и были убиты дождем; но на сегодня хватит шляться, пора назад.

Днем лекции, конспекты, разговоры с товарищами; днем — усталость и этот город, который безжалостен к усталым; все бросается в глаза и поражает спешкой и безразличием.

Утром профессор производил какие-то замысловатые расчеты, всю доску исписал цифрами, а ты списывал их с доски.

Что ты сделаешь со своей женой Марией и своим сыном Сташеком?

Профессор все писал цифры на доске, потом передвинул вверх одну исписанную доску и начал писать на другой, ведь требовалось много места для расчетов, отражающих действие сложной машины.

Как теперь там, на берегу реки, лежат ли еще на нем маленькие лодки, и соединилась ли река узкими протоками с прудами возле вала, и много ли пришло туда рыбы; как запустилась пшеница, и зажила ли у коровы трещина на копыте, и хромает ли она еще?

Профессор, специалист по станкостроению, заполнял цифрами вторую доску, и для пущей наглядности рисовал детали машины в разрезе, и призывал студентов быть внимательными, дабы они лучше разобрались в ее сложной конструкции.

Как сейчас на том малом выгоне, который весь содрогнулся, когда приблизился фронт, и где можно было полеживать на брюхе и думать о том, о сем либо толковать с мужиками о жизни со всеми ее чудесами, о далеких краях и войнах?

Профессор, войдя в раж, так и сыпал цифрами, на доске все прибывало цифр и схем, тебе хотелось аккуратно их переписывать.

Какая теперь трава на берегу канавы, которая пересекает поля и над которой можно склониться и омыть руки, когда жарко?

Профессор наносил на доску новые цифры и новые обозначения, и их становилось все больше, ибо машину следовало показать всесторонне, целиком, ибо в машине должно быть все на месте, когда ее смонтируют и она дрогнет, запущенная человеком; поэтому профессор не мог упустить ни одной, хотя бы малейшей, цифры, иначе суть машины осталась бы непонятой.

А что сделали с той кривой, растущей у проселка ивой, ветки которой срывали клоки сена и снопы с возов; ее вечно кто-нибудь обламывал, но она всегда снова обрастала, и даже молнии ее не жгли, а лишь соскальзывали по ней в землю?

Профессор присел, намаявшись, потому что эти объяснения и призывы к внимательности отняли у него много сил; он сидел и тяжело дышал, но все знали, что спустя минуту он опять подойдет к доске и снова будет писать цифры, рисовать детали машины.