Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

И вот ты рассказываешь все этой девушке, которая улыбнулась тебе и произнесла лестные для тебя слова, потому что ты уже ради собственного удовольствия и как бы себе во вред начинаешь упиваться собственной искренностью, и мысленно испытываешь эту искренность, и предстаешь мысленно перед этой красавицей как человек из деревни, со всем своим деревенским окружением, и выволакиваешь наружу все тайны крестьянской жизни, а потом оторопело заглядываешь в лицо девушке, чтобы убедиться, как она относится ко всему этому.

А она все улыбается тебе и не знает, куда ты с ней мысленно забрел и что ей мысленно рассказал; она по-прежнему расчесывает твои волосы длинными растопыренными пальцами; и то, что она делает, должно внушить тебе уверенность в себе, должно помочь тебе лучше познать самого себя, и ты в такую минуту должен узнать о себе куда больше, чем знал до сих пор. Может, это даже начало подстрекать ту самоуверенность, с которой впоследствии ты великолепно освоишься, но тогда воображение сталкивало тебя с пригорка, на который ты принялся карабкаться с помощью города, политехнического института, а пуще всего, пожалуй, с помощью этой красивой девушки, которая хотела заполучить тебя.

И снова ты дефилируешь мысленно перед городской красавицей вместе со своей крестьянской долей, словно в чем-то виноватый, и доходишь до хлева, и говоришь этой девушке, что здесь обитает кроткая и разумная скотина, которая никогда не теряет спокойствия и долготерпения, кроме тех минут, когда почует, разнюхает мертвечину и выроет рогами на выгоне хотя бы кроху тлена. Тогда она тревожится, буйствует, и ревет, и затевает драки, позабыв о своей рассудительности и терпении; но эта вспышка минует, и скотина снова стихает и погружается в свое глубокомысленное оцепенение.

Ты говоришь обо всем этом, вернее, думаешь и мысленно ставишь все это перед глазами своей красавицы так, словно оправдываешься и обвиняешь самого себя за то, что знаешь это, что тебе пришлось это познать, ибо ты был и все еще остаешься деревенщиной, хоть уже и студент политехнического института, и красиво одет, и при галстуке, и полуботинки на ногах.

В воображении, которое строит тебе козни, томит и хочет тебя унизить, ты представляешь спутнице свою крестьянскую долю и коришь себя ею, а потом робко заглядываешь девушке в лицо и смиренно ожидаешь приговора.

В ту пору приземистый навес твоего двора еще заслонял от тебя мир даже в большом городе, и ты уподоблялся слепцу, не видящему своего пути, и еще копошился в своем прошлом мужика и деревенщины, как муха в грязи, и еще не выкарабкался из этой грязи; собственно, тебе из этой грязи никогда не выбраться, пороху не хватит, а если и наступит такое время, когда все вроде бы заговорят о том, что ты выкарабкался, — твоя черствость и самоотречение, твой пост и образ жизни будут свидетельствовать об этом, — все же придет час, и ты снова прильнешь к стене отчего дома, уже опустевшего, припадешь к ней только затем, чтобы уловить проклятие скорее в ощущаемом, чем различимом на слух шорохе обращающегося в прах дерева.

Между тем демонстрация твоей сиволапости не прекращается перед этой красивой девушкой, которая сидит, положив ногу на ногу, и, не ведая твоих мыслей, вместе с тем как бы продолжает узнавать тебя и у которой вдруг вырвалась эта фраза, полная нетерпения и прячущая похоть под личиной нежности, фраза, в которой таятся большие надежды и большие ожидания страстной женщины, фраза почти откровенная, но еще не переходящая границу стыдливости, фраза, которая гласила, что ты похож на черного тигра.

Еще продолжается этот и смиренный и хитроумно подстроенный тобой парад перед городской красавицей; еще не окончилось представление твоей деревенской жизни, всего того, что обретается под длинным навесом твоего двора, этой живности и ее бед, и горестей неодушевленных предметов, и людей, которые под такими навесами, в дверях конюшен и хлевов высматривали свою судьбу и свое счастье, а находили зачастую печаль да беду; и нередко мужик обращал лицо к дверям этих обиталищ скотины спокойно и уверенно, а отворачивался с гримасой боли, ибо предчувствовал, что животина падет, и с грустным лицом и руками, опущенными вдоль тела, бредя, словно на ощупь, возвращался домой с известием, что животина захворала, а потом шел в деревню с вестью об этой хвори и щедро оделял своей бедою других.

Ты знаешь, Михал Топорный, что, проходя по этой узкой полосе земли под бесконечным навесом, окунаешься в густой смрад хлева, и фантазия, которая срывает с тебя все маски, подзуживает рассказать этой чистой, надушенной горожанке о хлеве, о живых и издохших, покрытых черными пятнами, раздувшихся свиньях, влекомых отчаявшимися людьми на кладбище для скотины; ибо тебе хочется, чтобы уже осталась позади эта демонстрация хлева, и скотского кладбища, и людских горестей. Ты полагаешь, что на этом все кончится и тебе станет легче, когда поведаешь об этом хлеве, и продемонстрируешь его, и мысленно крикнешь в нетерпении: «Вот двор и хлев Михала Топорного, студента политехнического института».

Но ты в заблуждении, если надеешься на облегчение, свалив с себя эту повесть о жизни свиней, и хлеве, и связанной с ними и зависящей от них жизни людей; ты заблуждаешься, потому что не прекратишь сравнивать себя с этой красивой горожанкой — уж так случилось, что ты забил себе голову этими сопоставлениями и сравнениями; а красота этой девушки, ее улыбка и слова, говорящие о том, что ты ей не безразличен, побудили тебя мгновенно обратиться к картинам ранней молодости и притащить пред светлы очи улыбающейся тебе горожанки свое деревенское убожество, то есть окутать себя сомнениями, как это обычно бывает, когда рождается какая-либо надежда; потому-то ты, пожалуй, и дошел в своем воображении до заветного навеса.

За хлевом примостилась собачья конура, к которой привязана черная с подпалинами сука. И эта конура, очевидно, втемяшилась тебе в голову, и то, что у этой суки щенята, которых следует забрать и утопить, оставив ей только одного или, по крайности, пару, поскольку соседи сказали, что возьмут их; и могло тебе, пожалуй, припомниться, что в последний раз ты отбирал щенят у этой суки, когда после короткой побывки снова возвращался в этот свой город, в этот свой политехнический институт. Ты живо обернулся со всеми делами во дворе и в поле, и оставалось только покончить со щенятами, чтобы привести хозяйство в мало-мальский порядок. Тогда, уже переодевшись перед дорогой, ты подошел к конуре с коробкой из-под ботинок в руках, полагая, что лучше положить щенят в картонку и прихватить с собой, а когда поезд въедет на мост, выбросить из окна в реку и что так свой долг хозяина ты выполнишь надлежащим образом, что это будет чистая работа, а не какая-нибудь халтура.