Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Уж так сложилось, что в тот день у тебя было много таких неожиданных встреч, и этот день следует считать днем твоего великого преображения, днем, когда ты в одиночестве перед большим зеркалом в холле ночного ресторана проделал торжественную, хотя и несколько сумбурную церемонию, так сказать, собственных смотрин. И после этих смотрин сменил кожу и уже в этой новой оболочке пошел дальше по жизни.

В тот день ты встретил также служащего из институтской канцелярии, который сказал, что ректорат посетил директор крупного горнодобывающего комбината, и интересовался хорошими специалистами по оборудованию, и говорил, что толковых молодых выпускников механического факультета ждут хорошо оплачиваемые должности, квартиры и персональные машины; кроме того, он заявил, что уже сейчас мог бы обеспечить способного студента приличной стипендией. Этот сотрудник ректората сообщил тебе также, что ректор просил декана найти подходящего кандидата и тот назвал тебя, добавив: «Пусть в этом комбинате подождут год-полтора, и я дам им прекрасного специалиста, Михала Топорного». Директор заверил, что комбинат готов ждать, а стипендия будет перечислена, как только поступят бумаги из института.

Этот гладко изъясняющийся канцелярский служащий так подхлестнул тебя своим рассказом о визите директора комбината в ректорат, что ты уже и думать не мог о том, что соединен узами брака с Марией, урожденной Балай, и являешься отцом чумазого Сташека. Они где-то там — и Мария, и этот мальчонка. У жены на шее две толстые жилы, они нелепо набухли под кожей, да так и остались, и не поддаются, как ни прижимай их пальцем: отнимешь палец — снова выскакивают и смешно вздуваются; маленький Сташек, который иногда ради забавы надавливает на них, смеется, когда они выскальзывают из-под пальца и набухают. И жена и сын где-то далеко… Всякий раз, хватая мать за шею, маленький Сташек ищет эти жилы и спрашивает: «Отчего они так выскакивают, что там в середине?» А мать ему отвечает: «Ничего, кровь…»

Когда он расстался со служащим, оказалось, что до свидания с этой красивой девушкой Веславой Яжецкой, которая повела его в ночной ресторан, еще остается какое-то время, и Михал Топорный провел его отчасти в своей студенческой комнате, отчасти в городе, на скамье в парке.

По дороге в парк он поравнялся с какой-то незнакомой девушкой, которая, проходя мимо него, призывно улыбнулась, и он эту улыбку наверняка заметил, ибо оглянулся, и она тоже обернулась, и тогда эта унылая, монотонная долина, раскинувшаяся между широкой рекой и обрывом каменоломни, отдалилась от него еще больше и должна была стать чем-то нереальным, почти несуществующим.

Потом в парк пришла Веслава, и тоже поздравила тебя со сдачей экзамена, и тут же сказала, что по этому поводу следует пойти развлечься в ресторан. И вы отправились в ночной ресторан, поскольку вам хотелось развлекаться подольше.

Ты ел там и пил с этой девушкой, а потом у тебя кончились сигареты и пришлось пойти и купить их; вставая, ты сказал: «Извините», — ибо уже знал, что так положено, если на минутку покидаешь особу, с которой сидишь вместе.

Пройдя узкий зал, ты ступил на красный ворсистый ковер и тут же очутился в пустом холле, ярко освещенном большими лампами, сделал еще несколько шагов, и вдруг увидел себя в большом зеркале, и начал, даже не отдавая себе в этом отчета, торжественно-шутовскую церемонию облачения в новую кожу.

Рожденный в хате, где утрамбованная и выровненная глина служила полом, сделал несколько небрежных шагов по отполированному мрамору, приблизился к большому зеркалу, чуть подавшись вперед, затем отступил немного и принялся оглядывать себя с головы до ног, поскольку вдруг подвернулась оказия — возможно даже впервые в жизни — увидеть себя всего от подметок до шевелюры. Изведавший злобное вероломство сухого жнивья, с ногами, исколотыми стерней, стоял, озаряемый сверху яркими лампами, лицом к лицу с собственным отражением, точно перед чужим, незнакомым человеком.

Ты, умеющий управляться с граблями, цепами и вилами для навоза и для снопов, проделывал странные движения, смотрел на себя удивленными, полными восхищения глазами, как на какого-то другого, чужого человека, знакомого с высшей математикой, интегралами и дифференциалами, со сложными расчетами машин, который, однако, делает те же самые движения, будто приплясывает, дурачась.

Когда ты приближаешься к нему — и он приближается, отходишь — и он отходит, а когда поворачивается фертом, ты, подобно дрессированной собаке, вторишь ему с такой же элегантностью; ибо этот знаток высшей математики и сложных расчетов уже выдрессировал, как послушного, жмущегося к ногам пса, этого доку по части отбивки косы, пахоты и прополки. Математик и механик выдрессировал этого мужика и многое отнял у него, в том числе покорность, о которой он, впрочем, вспомнит несколько лет спустя, когда припомнится ему эта поблекшая кожа покорного человека.

Но нет тут двоих, есть только ты один, Михал Топорный, ибо тот, что в зеркале, — это ты, а ты — это он. Ты один, Михал Топорный, и в одиночестве натягиваешь на себя новую кожу, и предаешься доселе неведомой радости и восторгу, впервые лицезрел себя таким, каким еще отродясь не видывал.

Чему ты удивляешься, Михал Топорный, глядя на свое отражение; ведь этот рослый, богатырского сложения мужчина — ты, и этот красивый, статный мужчина в зеркале — тоже ты.

Умеющий ладить изгороди, резать ивняк и топить ненужных щенят, он опознает теперь себя в этом рослом, одетом в темное мужчине, который совсем недавно нетерпеливым и строгим тоном приказывал своей, ныне очутившейся где-то далеко, жене Марии, чтобы та сожгла его крестьянскую одежду.

Поднаторевший в крестьянских делах, умеющий пускать кровь скотине, разбирающийся в туманах и всех цветах земли — сером и зеленом, ржавом и багряном, — постигший все это уже ни чуточку не сомневается, что тот статный мужчина в зеркале — он сам.

Знаток трав, злаков и цветов, которые глушат хлеба, должен был заметить, что у того, освоившегося с работой сложнейших механизмов, с цифрами и разными хитроумными формулами, — белые руки, и этот штрих также сгодился и помог ему, специалисту по удобрению земли, надеть на себя новую кожу.

И он, познавший радость и печаль, смерть скотины и тление дерева, послушно вторя познавшему жизнь и смерть металла, предавался перед большим, вделанным в стену зеркалом этой чуточку забавной церемоний преображения, — взрослый мужчина, без пяти минут инженер, Михал Топорный все продолжал ребячливо резвиться, пока наконец человек, отплясывающий перед зеркалом, не обнаружил у человека в зеркале легкости и верткости; ибо его броски вперед, назад, в стороны и кружение на месте были плавными, в них ничего не было от топтания на господской земле помешанного старца, которого так поразил вид собственного большого надела, что у него подсеклись колени и, ковыляя по мягкой пашне и с трудом вытаскивая из нее облепленные грязью босые ноги, он принялся описывать круги на крошечном пятачке, и это блуждание, это кружение походило на медленный танец человека, обретшего счастье в безумии. Но у человека в зеркале — хоть он и движется словно в странном танце, ибо, желая получше оглядеть себя и присмотреться к себе, описывает небольшие круги по скользкому полу, — легкие, устойчивые и крепкие ноги; а человеку, стоящему перед зеркалом, нравятся такие сильные ноги, которые наверняка не дрогнут под тяжестью удара, и этот человек, осчастливленный своим отражением в зеркале, непринужденно исполняет свой вроде бы танец, и упивается собой, и, пожалуй, считает, что многое можно принять и многое отринуть; и вот так, восхищаясь собой и раздумывая подобным образом, он облачался в новую кожу.