Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

И вот ты уже идешь со своей девушкой по пустынным улицам города, который начинает меркнуть, и тебе кажутся прекрасными съежившиеся, бесформенные, словно кое-как сложенные из камня, фигуры ночных сторожей, стерегущих магазины.

Ты быстро идешь со своей девушкой, и приближаешься к ее дому, и знаешь — ведь сама она сказала тебе, что сейчас там никого нет, отец с матерью уехали; а когда она сказала это, вы торопливо встали из-за столика и вышли на улицу и теперь торопитесь, чтобы как можно скорее дойти до этого дома.

Ты еще можешь остановиться, Михал Топорный, еще можешь отступить. Остановись, отступи — и отчаяние минует тебя.

Но ты не остановишься, ибо уже не мыслишь, радость не дает тебе мыслить, и если допускает она хоть какую-нибудь мысль, то, вероятно, такую: «Есть вещи и минуты, за которые стоит расплачиваться отчаянием, и пусть меня потом не минует отчаяние».

Остановись, Михал Топорный, еще не поздно, и не прольются твои слезы.

Но ты не остановишься, ибо, скорей всего, думаешь так: «Есть вещи и минуты, которые стоят слез, и пусть потом прольются мои слезы».

Остановись, Михал Топорный, еще не поздно, ведь ты еще не переступил порога дома этой красивой девушки, отступи — и тебе не придется припасть в печали к стене родного дома и услышать проклятья в шорохе рассыпающихся в прах бревен.

Но ты не остановишься, не отступишь, ибо ты не мыслишь, или, вернее, тебе доступна только одна мысль: «Есть вещи и минуты, стоящие печали, и пусть я потом, опечаленный, припаду к стене родного дома и услышу проклятья в шорохе истлевающих бревен».

Остановись, Михал Топорный, отступи, ведь еще не поздно, ты еще не перешагнул порога дома этой красавицы, остановись — и не побредешь в печали по узкой тропе на гору, и не очутишься у ее подножия, где тобой завладеет смерть.

Но ты не остановишься, ты не отступишь, полагая, вероятно, что «есть вещи и минуты, за которые можно принять смерть».

Ты не остановишься, Михал Топорный, и войдешь в дом своей красавицы; ты не остановишься — и тщетны эти призывы и попытки удержать тебя, ибо твоя жизнь уже кончилась и протекла так, а не иначе, согласно тому, что ты получал от окружающего тебя мира, — сколько взял из дарованного тебе, как оценивал то, что брал или отвергал; как руководил собой и своими чувствами и как смотрел на то, что получил, — спокойно или удивленными, слишком широко раскрытыми глазами.

Эти призывы, эти попытки удержать тебя и желание, чтобы ты отступил от врат любви, не имеют, впрочем, никакого значения, ведь ничто не может изменить хотя бы единой секунды твоей жизни, ибо эта жизнь уже миновала.

Эти призывы можно понять лишь как ничего не значащее, скорбное несогласие с тем, что твоя жизнь протекла так, а не иначе и ты не полностью воспользовался дарами своего времени; их можно также объяснить неотступным, детски наивным, иллюзорным убеждением, что эту жизнь можно было бы повторить.

Но возгласы: «Остановись, Михал Топорный! Отступи от врат любви, ибо это также врата ненависти, печали и отчаяния и врата возмездия!» — не имеют, конечно, никакого значения, ведь Михал Топорный уже мертв; но возникает желание — а может, это чувство долга — оживить тебя, Михал Топорный; и фантазия, способная, как сон, превращать годы в минуты, охватывает всю твою жизнь, чтобы удержать тебя от того, что ты уже свершил, советовать тебе сделать то, чего ты уже никогда не сможешь сделать, задавать вопросы, на которые ты уже никогда не ответишь, и чтобы в конце концов, не увидев тебя и не услыхав твоего голоса, все же согласиться, что твоя жизнь была такой, а не иной, и чтобы в конце концов докопаться до смысла такой, а не иной твоей жизни.

После ночи, вернее, раннего утра, проведенного в комнате девушки, утра твоей большой любви и того дня, когда твой разум принялся исподволь подкрадываться к твоей радости и подтачивать ее, должна была состояться поездка в деревню, и ты начал совершать стремительный переход от этого утра большой радости и большой любви, пережитых тобою, к ночи ненависти и жалости, которую тебе доведется пережить.

И снова возникает желание засыпать тебя навязчивыми вопросами, как на исповеди, на которые ты не ответишь и не почувствуешь этой навязчивости, ибо твоя жизнь уже миновала.

О чей ты подумал, когда твоя жена Мария проколола себе палец ржавой проволокой и призналась, что боль подымается выше и уже болит вся рука?

Ты прекрасно помнил, как было с твоим отцом, так о чем же ты подумал, когда твоя жена пожаловалась на боль в руке, опечалился ли ты тогда или у тебя возникла тайная надежда, что эта боль может пойти дальше и тогда на коже выступят продолговатые синие пятна?

Присматривался ли ты потом украдкой к этой руке, и скользил ли по ней взглядом в поисках синих пятен, и напрягал ли ты зрение, думая, что вначале эти пятна могут не слишком отличаться по цвету от здоровой кожи?

Чего ради ты напрягал зрение, в чем хотел убедиться и в какой роли представлял себе тогда городскую красавицу?

Спрашивал ли ты потом свою жену Марию, болит ли пораненная рука, а если спрашивал, то какого ждал ответа?

Как бы ты поступил, если бы она ответила, что боль усиливается, и не появилось ли бы тогда на твоем лице деланное выражение крайней озабоченности?

Что бы ты предпринял, если бы тебе сказали, что твоей жене Марии уже нет спасения и она должна умереть, и как бы ты повел себя, если бы знал, что дела ее действительно плохи?

Как бы ты держался и что означала бы твоя крайняя озабоченность, если бы твоей жене Марии было бы настолько скверно, что ей недостало бы сил выдавить из себя хоть слово?

Как бы ты перенес ее пристальный взгляд, и хватило ли бы у тебя смелости смотреть на нее, и что бы тогда означала твоя преувеличенная озабоченность?

Опечалила ли бы тебя смерть этой женщины, с которой ты прожил почти десять лет и которая была матерью твоего ребенка?

Что бы ты почувствовал, увидев ее в гробу и когда бы этот гроб несли на кладбище?

Появились ли бы у тебя на глазах слезы, и какие бы это были слезы, и откуда бы они взялись, откуда?

Ответь честно и откройся только самому себе, дай ответ на эти вопросы; никто за тобой не подглядывает, ты один; никто на тебя не смотрит; так наберись мужества, не бойся самого себя и честно ответь на эти вопросы.

Замышлял ли ты когда-либо убить свою жену Марию, попросту вцепиться пальцами в эту худую, уродливую шею с набухшими жилами и крепко сдавить ее?

Быть может, ты думал так в ту последнюю ночь, проведенную с женой в отчем доме, когда у тебя уже была та красивая горожанка, которая уже зачала от тебя ребенка, о чем ты еще не мог знать.

Кто облекает правом назойливо задавать подобные вопросы, и кто дает такое право, и кому оно дается, если право умерших — бездонная тишина и спокойствие; и может ли время наделить таким правом братьев и друзей покойного, чтобы они еще раз пробежали эту жизнь, и в их воображении возник человек, который уже мертв, и говорили об этом умершем человеке, как о живом, и осмысляли пережитое им ради постижения смысла его жизни и смерти; чтобы многое понять в его жизни, памятуя о жизни и смерти помешанного из богадельни, для которого земля была вкуснее изысканных яств, для которого эта раскисшая земля была столом и пищей, и постелью, и танцевальным залом, и местом упоительной забавы, в которой он ценой безумия познал счастье; и чтобы ответить на сказанные когда-то в деревне слова: «Михал Топорный, этот мужик и директор, муж деревенской бабы и муж горожанки, отец деревенского парнишки и маленького барчука, плохо кончил»?