Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

До сих пор так поговаривают о тебе односельчане. Михал Топорный, и многое надо им поведать о твоей жизни и о многом рассказать, чтобы тебя поняли.

Надо показать тебя также в тот момент, когда, познав утро великой радости и великой любви, ты приближался к ночи ненависти.

Ты приближаешься к этой ночи вместе с убывающим днем, ибо сойдешь с поезда после полудня, и наступит вечер, прежде чем полями и лугами ты доберешься до дома, где ждет тебя жена, которая не умерла, потому что боль в руке прошла, и где ожидает тебя также сын Сташек.

Дороги и тропки, ведущие к отчему дому, пролегают больше по лугам, и ты один среди луговых цветов. День погожий, успокоились и даже повеселели птицы и не мечутся над полями в тщетных поисках надежного убежища, в паническом страхе гонимые какой-то лишь им известной опасностью; они садятся на землю, на ивы, не соблюдая осторожности, словно знают, что далеко улетели от смерти и ястребы не выслеживают их, занятые какими-то другими делами; а воздух прозрачен, и над лугами не стелется даже едва заметная туманная дымка, порожденная удушливым, горячечным дыханием воды и земли.

Должно быть, хороша ночь любви после такого дня и после такой дороги среди лугов, которые привели тебя, Михал Топорный, почти к самой изгороди твоего родного двора.

Но это будет ночь ненависти, ненависти, вызванной жалостью, которая пробудится, вероятно, уже в те минуты, когда Мария начнет соблазнять тебя и готовить к этой ночи, как к ночи любви; но это убогое искушение вызовет только жалость и гнев.

Но ты, Михал Топорный, еще не дошел до своего дома; ты только проскользнул сквозь приоткрытые ворота в сад с плащом на руке, как горожанин, и хоть уже стемнело, разглядел у забора маленькую игрушечную тележку, которую давным-давно сам смастерил Сташеку и которая уже обветшала; но эта тележка, безделица, несмотря на свою ветхость, переживет тебя, Михал Топорный, и еще после твоей смерти будут крутиться ее деревянные колесики; и когда ты умрешь, придут в твой отчий дом на твой двор двое молодых людей, одетых по-городскому, и улыбнутся при виде этой деревянной тележки, а один из них протащит ее несколько метров, и тележка весело заскрипит, затарахтит и, бороздя отвалившимся бортом землю, прокатится неуклюже, но весело.

В тот вечер, когда ты, Михал, проник через приоткрытые ворота в сад, тележка стояла возле забора и на ней лежали крохотные снопики гречихи, уложенные как настоящие снопы на всамделишном возу; и ты подумал, что твой сын Сташек играл в перевозку снопов.

Ты ухватился тогда за дышло и, слегка нагнувшись, подтянул тележку поближе к амбару, но потом вдруг выронил палочку, из которой было сделано дышло, и выпрямился; тележка проехала еще немного, наткнулась на камень и опрокинулась, а снопики высыпались; совсем как в жизни, когда угораздит перевернуться настоящей телеге с настоящими снопами, и получалось, что игра в перевозку хлеба удалась на славу, поскольку даже эта тележка перевернулась.

Тебе осталось еще миновать длинную полосу земли под навесом, ту чтимую крестьянами, напоенную солидностью, значительностью и запахом теплого навоза зону, где время от времени позвякивают цепи и ритмично вздыхает скотина.

Ты еще споткнешься о колоду для колки дров, которую без тебя переставили, и твоя самоуверенность несколько поубавится, когда убедишься, что уже не можешь свободно передвигаться здесь в потемках.

Потом Мария примется искушать тебя, а Сташек не долго будет докучать тебе и пойдет спать.

И начнутся эти напрасные, жалкие ухищрения женщины, истосковавшейся по твоей любви и готовившей тебя к ночи любовных утех, которая превратится в ночь ненависти.

Вспоминая теперь эту ночь ненависти, которой полагалось быть ночью любви, надо сказать, что, очевидно, уже тогда ты почувствовал неприятную дурноту, когда перед тобой возникли ее худые голые плечи, освещенные лунным светом, который пробивался сквозь оконце; впрочем, и без луны ты знал, каковы они, эти плечи. И, пожалуй, дурнота эта стала еще несноснее, когда твоя жена Мария, усевшись на кровати, еще что-то снимала с себя, и сквозь шорох постели ты услышал, как она зовет тебя, одетого, ходившего из угла в угол, как она говорит: «Ложись», — и это означало: «Ложись подле меня».

Эта попытка должна была лишить ее иллюзий, ибо ты продолжал ходить и все еще оставался на ногах даже в ту минуту, когда в постели уже белело при свете луны ее нагое тело.

И, продолжая описание этой вашей ночи, следует отметить, что ты испытывал жалость к сидящей на кровати полуобнаженной женщине, которая тщетно соблазняла тебя своей наготой, учащенным дыханием и возней в постели; тебе даже хотелось, чтобы эти усилия соблазнить тебя не были напрасны, хотел искренне и злился на себя, зная, что ее труд пропадет даром; но внезапно чувство жалости превратилось в ненависть к этой сидящей на кровати женщине, у которой были длинные, худые руки и обвисшая, иссохшая грудь, в ненависть, ибо она стала достойна жалости; а потом ты принялся быстро глотать набегавшую слюну и снова зашагал по комнате, а она, полуобнаженная, сидела на кровати.

Приводя в порядок с помощью домыслов и фантазии события, и ваши слова, и мысли, можно сказать, что Мария напомнила тебе о твоем супружеском долге уже после того, как тщетно попыталась соблазнить тебя многозначительными улыбками и наготой.

Но этому решительному и настойчивому напоминанию о твоем долге предшествовало нечто наиболее достойное жалости, — она скулила по-собачьи, тихо и покорно выпрашивала твою любовь, униженно молила тебя, что выражалось не столько словами, сколько молчанием, терпеливым ожиданием тебя, продолжавшего ходить по комнате и снедаемого жалостью, уступавшей место ненависти, и ненавистью, уступавшей место жалости.

И всякий раз, когда тебе, шагавшему по комнате то во власти жалости, то ненависти, приходилось поворачивать назад от дверей, ты видел кажущуюся призрачной в лунном свете отталкивающую фигуру своей жены; и ты мог хорошо разглядеть бледное, изможденное, застывшее, как маска, лицо этой женщины, которая наверняка ждала того момента, когда ты окажешься в полосе лунного света, чтобы заглянуть тебе в лицо и в глаза и узнать, почему ты непрестанно ходишь по комнате от стола к дверям и от дверей к столу.

А ты не прерывал своего хождения и все ходил, продолжая пересекать луч света, и поминутно твоя длинная тень появлялась на освещенной стене, о которую опиралась сидевшая на кровати Мария.

Ты кружил по комнате, истекая слюной и ощущая дурноту, чего с тобой не было даже тогда, когда ты смотрел на слюнявое и грязное лицо помешанного старика и когда чувствовал его зловонное дыхание.