Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Ты видел, как он шел по пустынной улице, в которой гулко раздавались его шаги, и как исчезал за углом вместе со своими благородными поучениями о совести и честном счастье; и только далекое, приглушенное эхо его шагов свидетельствовало, что он еще идет, и этот отзвук становился все слабее, а потом пропал вовсе.

Ты долго стоял на балконе, смотрел на пустой, спящий город, и отдавался приливам радости, которые вновь охватывали тебя, и представлял себе лесные тропинки и поляны, где ты очутишься со своей Веславой, когда настанет день.

Потом издалека донесся свисток паровоза и послышался далекий перестук, и ты понял, что с этим поездом твой деревенский учитель уезжает в свою однообразную долину, на берега широкой реки, к подножию каменоломни; и под сень деревьев и заборов, словно в безопасное убежище, он увозит свои химеры, которыми тщетно потчевал тебя столько часов, и все свои поучения о совести и честном счастье.

После первого визита, нанесенного тебе в городе сельским учителем, минуло порядочно времени, и многое произошло, и ты, Михал Топорный, снова значительно продвинулся вперед и многого достиг, и уже сидишь среди бела дня в одной из комнат квартиры Веславы; а рядом с тобой сидит ее отец, мужчина дородный и видный, и вы оба нетерпеливо поглядываете на двери другой комнаты, за которыми твоя вторая жена, Веслава Топорная, урожденная Яжецкая, разрешается от бремени.

Роды еще, вероятно, не начались, поскольку из комнаты, где это вскоре совершится, вышла вся в белом медицинская сестра за стаканом содовой для врача-акушера, находящегося подле Веславы.

Михал Топорный, сын Винцентия Топорного, рожденного в хате с глиняным полом, сам родившийся в этой хате, где глина служила полом, отец Сташека, увидевшего свет в той самой хате с глиняным полом, — ты разглядел сквозь приоткрытую на мгновение дверь резко отделяющуюся от темного ковра белизну постели, на которой лежала твоя жена Веслава, и прикрытый белой скатертью столик, на котором поблескивали хирургические инструменты и пузырьки с лекарствами; а это свидетельствовало, что на своем жизненном пути ты основательно продвинулся вперед и уже многое наверстал; это подтверждало и наличие грузного, рослого тестя с белым, гладким лицом, и толстыми роговыми очками на носу, и с белыми, пухлыми руками, который ходит мелкими, осторожными шажками и отродясь не видывал хаты с глиняным полом.

Роды, вероятно, вот-вот начнутся, а может, уже начались, ибо ты услышал тихий стон своей жены Веславы и какую-то суету за белой дверью; но потом все стихло, и ты продолжаешь терпеливо ждать.

Многое должно было произойти, коль скоро человек, сидящий вместе с тобой в комнате, — твой тесть, которого ты, согласно принятому здесь обычаю, обязан называть «папочка».

Но кто над кем свершил акт мести, когда ты улыбнулся ему и сказал «папочка»; кто из вас победил благодаря этому браку, кто отомстил, — рожденный в хате, где утрамбованная глина вместо пола, или не имеющий понятия о таких вещах, как глиняный пол?

Пожалуй, все-таки он отомстил тебе, а может, ты отомстил ему, поскольку добился от его дочери того, чего хотел, — она полюбила тебя.

А может, все же он отомстил тебе, этот известный врач, сын фабриканта, который теперь улыбается тебе, может, все же он свершил акт мести, и так получилось, что, полюбив его дочь, ты возненавидел Марию, и деревню, и эту однообразную долину, раскинувшуюся между широкой рекой и обрывом каменоломни.

А возможно, и ты отомстил этому дородному господину, твоему «папочке», и победил его, потому что вышел из хаты с глиняным полом и вторгся в эти чертоги, а он, и его дочь, и его супруга подстелили мохнатые ковры под ноги тебе, ходившему босиком по земле.

Но, может, именно он отомстил тебе, он одержал победу, ибо ты отринул многие свои мысли, и приближался к его дочери, как набожный человек к иконе, и почел за счастье быть с ней и прикасаться к ее телу — выхоленному, лишенному каких-либо желваков и набухших вен, телу, взлелеянному всей ее предшествующей жизнью.

Роды, пожалуй, уже начались, поскольку слышатся стоны Веславы, скрадываемые ласковыми увещеваниями врача-акушера и чрезмерно заботливой суетой.

Скоро родится твой сын, Михал Топорный, внук этого пухлого господина в очках, который ходит небольшими, осторожными шажками, а также внук твоего отца, Винцентия Топорного, широколицего, вечно небритого мужика, который с тайной гордостью относил на кладбище маленькие гробы своих прожорливых детей, а когда ты родился, поминутно пинал сапогом дверь, отделявшую кухню от жилой комнаты, и спрашивал повитуху: «Уже, что ли?» — потому что ждал сына, благо сыновья подрастают и как-то сами устраивают свою жизнь.

Если бы он был жив и ждал сейчас вместе с тобой и этим полным господином разрешения от бремени твоей второй жены, то мог бы по привычке сказать: «Пусть будет сын — подрастет и как-нибудь сам устроится». И это его высказывание было бы непонятно грузному господину, твоему тестю, твоему «папочке», который бы наверняка удивился, что люди могут говорить подобное, дожидаясь рождения ребенка.

С минуты на минуту родится внук твоего покойного отца, мужика, который не дал себя провести врачам, предлагавшим ему жизнь, поскольку он лучше врачей знал, что хлебороб должен ходить на двух ногах, и не дал себе отрезать ту больную, посиневшую ногу; и на что бы это было похоже, и как бы на него посмотрели люди, и как бы на него посмотрели его лошади и коровы, и как бы ему было стыдно перед людьми и скотиной. И потому он заупрямился и не поддался на уговоры врачей, предлагавших ему жизнь.

А теперь у него рождается внук, который приходится также внуком этому тучному господину, твоему тестю.

Значит, все-таки ты, Михал Топорный, отомстил этому толстому тестю, ибо его внук будет одновременно внуком твоего отца и правнуком твоего деда.

Однако, может быть, он отомстил тебе, потому что мы знаем твою жизнь, Михал Топорный, и нам известно, как она сложится в дальнейшем, и известно, что его дочь, а твоя вторая жена Веслава бросит тебя, ибо ты перестанешь быть для нее интересной игрушкой и прискучишь ей. И ей даже начнет претить этот сильный, красивый, некогда экзотичный в ее глазах мужчина, этот приблудный выходец из однообразной долины, раскинувшейся между широкой рекой и обрывом каменоломни, этот человек, элегантный костюм и начищенные башмаки которого не смогли прикрыть печати, которой отмечены все приблудные.

А может быть, ты победил «папочку», этого толстого господина, ожидающего вместе с тобой исхода родов, который, впрочем, ясен, ибо тому, кто знает твою жизнь и осведомлен, как она протекала, известно также, что в комнате за белой дверью родился сын, которого назвали Юрек.