Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Но в самом начале визита, заговорив о необходимости спасти лес, он немало времени уделил рассказу о том, как выглядела прежде и как выглядит ныне эта унылая долина между широкой рекой и обрывом каменоломни. Он говорил так, словно рисовал тебе на белом листе подробный план этой долины. Ты узнал, что дорога от деревни до школы переделана заново и выложена теперь гладкими каменными плитами, что здание школы тоже новое и в нем размещаются не только классы для детворы, но также квартиры для учителей и большой клуб, куда по вечерам приходят крестьяне, что некоторые крестьянские дворы уже обнесены проволочной сеткой, что луга прорезала глубокая канава и в нее стекает вода, и потому хороша трава, и там больше не увязают лошади и коровы. На многих домах вместо соломы черепица, и деревня от этого выглядит иначе, если смотреть на нее с обрыва каменоломни.

Помимо дороги к школе, крестьяне проложили новую дорогу через деревню, и на ней по воскресеньям происходят гулянья. И что в деревне есть большой новый магазин, в который товары привозят на автомобиле.

Твой деревенский учитель рассказывал тебе об этих переменах в деревне, как ребенку, и могло показаться, что он уклонился от дела, с которым пришел. Но он умышленно с такими подробностями рассказывал о переменах в деревне, ибо, говоря о новых дорогах и домах, о новом облике унылой долины, дошел до сосняка и сказал, что этот лес нужен деревне, так как является не только ее украшением, но и богатством, которого жалко лишаться.

Он полагал, вероятно, что, увидав нарисованную им картину деревенской нови, ты оставишь в покое тот лес, пощадишь сосны, благо они нужны этой долине и украшают ее.

А потом, видимо, ощутил, что тебе наскучило это дело, или, быть может, твое нежелание разговаривать с ним, или твое бессмысленное упрямство, и сказал тебе без обиняков, что не так представлял себе твой жизненный путь, а затем, теряя самообладание, добавил, что ты предал мысли и все то, что вы переживали вместе ночью на берегу широкой реки, и все те беседы, которые велись в разных потайных местах в ту пору, когда фронт был еще далеко от твоей родной деревни.

Он сказал тебе также, что ты пренебрегаешь людьми и занят только собой, чему доказательство то, что ты ушел от своих, бросил их, и что ты далеко не продвинешься, отворачиваясь от людей, среди которых провел свою молодость.

Второе посещение сельского учителя отличалось от первого тем, что он уже не прокладывал тебе пути к твоей совести, а сам до нее докапывался, ибо уже потерял терпение, а ты слишком удалился от ваших прежних общих чаяний.

Потом он несколько успокоился и взглянул на тебя как бы помягче, словно почувствовав, что упрямство и эгоизм сделали тебя несчастным и что истоки твоей вины надо искать не только в тебе самом, но и в том, как протекала твоя жизнь, что значительную часть вины следует переложить на минувшие времена: что ты из тех, придержанных прошлым, перед кем вдруг и слишком поздно открылся широкий путь и кто принялся стремительно наверстывать упущенное и одержимо, вслепую, как бы самозабвенно, начал взбираться все выше и выше.

И потому к концу второго визита учитель перешел от упреков и обвинений, высказанных в повышенном тоне, к спокойным и мягким словам убеждения; он сказал также, что боится, как бы там, на опушке сосняка, когда придут бульдозеры, чтобы выровнять почву — уничтожить молодые деревца того рослого крестьянина, живущего у леса, — не случилась бы какая-нибудь беда.

Этот окончательный отказ уже не сердил учителя, напротив, твое упрямство явно в какой-то мере разжалобило его, и под конец визита он посматривал на тебя с какой-то сердобольностью.

Но ушел он, пожалуй, с надеждой, что судьба сосновой рощицы возле каменоломни еще не окончательно решена, хотя час ее уже пробил. Спустя несколько дней на краю пахнущей смолой посадки появился бульдозер, который с поднятым ножом не спеша пополз по иссохшему каменистому склону к опушке молоденького сосняка, где уже стоял этот рослый крестьянин, живший ближе всех к лесу; его можно было заметить издалека, потому что его голова и часть туловища возвышались над деревцами. Когда машина приблизилась к первому ряду посадки и ее широкий нож опустился, крестьянин вышел из-за деревьев и встал перед ней, словно желая заслонить собой сосняк; и тут оказалось, что в руке у него топор. Он спокойно сказал бульдозеристу: «Сдай назад, это мои сосны», — а водитель ответил: «Как же я сдам назад, если мне велено выкорчевать этот молодняк и разровнять землю», — а рослый мужик сказал ему: «Это мои сосны, — понимаешь, что это значит — мои деревья, ясно тебе?» А потом спокойно посоветовал убрать машину и снова повторил: «Сдай назад», — но бульдозерист, конечно, не знал, что у того творится в душе, и, вероятно, думал, что топор нужен ему для работы в лесу; он запустил мотор, чтобы двинуться вперед, и тут же обрел легкую смерть — потому что едва послышалось гудение мотора, как рослый крестьянин ударил бульдозериста топором по голове, и тот замертво свалился со своего сиденья и упал на землю у первого рядка молодых пахучих сосенок, и в одно мгновение голова его залилась кровью. Машина продолжала гудеть, поскольку некому было выключить мотор, а потом пришли люди и унесли убитого, и кто-то, разбирающийся в бульдозерах, остановил двигатель, и великая тишина опустилась на склон холма, и только лес шумел.

Рослый мужик, столь безрассудно защищавший посадку, умер так же легко и просто на другой день, когда его преследовали как убийцу, а на склоне гудели бульдозеры и пилы, валившие сосняк. Он бежал к высокой скалистой стене каменоломни, а преследователи обступали его лишь с трех сторон, полагая, что этого достаточно, благо с четвертой стороны был обрыв, край пропасти; и они думали, что прижмут его к этому краю, припрут к той невидимой стене, которой окажется для беглеца воздух, заполняющий пропасть.

Но они его не знали и не догадывались, какой он выкинет фокус, и, видно, потому решили, что будет достаточно оцепления с трех сторон; они просчитались, они плохо обдумали всю эту погоню, ибо не представляли, подобно бульдозеристу, что у этого рослого мужика творилось в душе; эти молодые люди не знали, что он чувствовал, когда тяжело, но уверенно бежал к краю отвесной скалы.

И потому очень удивились, когда этот крестьянин внезапно ускользнул от погони и надул их, ибо, не задерживаясь у края обрыва, легко и, можно сказать, охотно принял смерть.

У преследователей, когда они достигли этой кромки, были разочарованные и недоумевающие лица — ведь они были уверены, что крестьянин остановится на краю пропасти, обернется к ним, поднимет руки и молвит: «Берите меня». Лишь после его прыжка один молоденький и смазливый парнишка, руководивший облавой, сказал, стараясь перекрыть гул машин и визг пил, которые валили деревья, что следовало заходить с четырех сторон, и если бы беглеца так обложили, то его удалось бы спасти; но эти речи были уже бесполезны, поскольку рослый мужик, отчаянно защищавший посадку, лежал мертвым на дне пропасти.