Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

В этом мнении, часто высказываемом вскользь, сквозил страх перед тобой — фанатиком дела, не признающим компромиссов и товарищеских отношений.

Но ты, Михал Топорный, пожалуй, боялся еще больше. Ты беспокоился, как бы не рухнули твои жизненные планы, как бы еще надежнее защитить свою любовь; ты глубоко прятал свой страх и не мог его обнаружить перед людьми, ибо тогда они перестали бы бояться тебя, а следовательно, они перестали бы помогать тебе в продвижении на более высокий пост.

Говоря о событиях того времени, когда ты занимал пост руководителя механического отдела в горнодобывающем комбинате, следует рассказать о встрече с делегацией из твоей родной деревни, а затем о встрече с твоим деревенским учителем, также у тебя в кабинете.

Эта крестьянская делегация пришла просить, чтобы ты запретил вырубку леса на горе, возле каменоломни; ты мог бы это запретить, поскольку тебе, как руководителю механического отдела, были подчинены и каменоломни, а значит, и каменоломня близ родной деревни. Ты распорядился вырубить лес, ибо действовал согласно инструкции, и потом — это значительно сокращало трассу вывоза ценного строительного материала. Но мужики хотели спасти свои сосны и предлагали проложить другую дорогу, чуть подлиннее, но в обход леса.

С этим делом к тебе явилось четверо мужиков; сперва они вошли в холл, где потолок подпирали толстые колонны, а потом долго бродили по коридорам, прежде чем нашли к тебе дорогу; наконец курьер сказал им, где твой кабинет, и они двинулись прямо по коридору, широко размахивая руками.

Они были в высоких сапогах и куртках, а в руках держали кепки. Впереди шагал рослый мужик, который жил у самого леса, а следом за ним остальные.

Они довольно долго шествовали по этому коридору и ступали так, словно не хотели обидеть красивый сверкающий паркет, ибо свой порыв сумели вложить только в руки, которыми размахивали, и в туловища, которые держали прямо, а в ноги уже не смогли, и ноги были словно оторопелые, в них еще не вошла смелость.

Вот они миновали поворот и остановились у входа в твои чертоги, и сначала вошли в секретариат, и вышколенная секретарша доложила тебе о делегации и изложила суть дела, а потом впустила их к тебе в кабинет, застеленный великолепным толстым ковром.

Была такая одна решающая минута, когда еще не прозвучало ни единого слова, — ты стоял за столом и, опираясь о лежащее на нем стекло, смотрел им в глаза, а они стояли супротив тебя и смотрели тебе в глаза.

Пожалуй, именно в ту минуту ты принял решение и, вероятно, уже в ту минуту молчания отказал им и постановил, что их сосны будут вырублены.

Почему ты ненавидел их тогда, Михал Топорный, и чего ради в ту минуту молчания решил им отказать?

Ты мог бы изменить решение, и наверняка можно было бы реконструировать каменоломню и расширить фронт работ, не вырубая леса; пожелай ты этого — транспортерам и грузовикам не помешал бы лес и дорогу для вывоза нетрудно было бы проложить иначе, чтобы не трогать леса.

Но ты сразу же, еще не нарушая молчания, когда увидел их, стоящих перед тобой с кепками в руках, исполненных доверия к тебе, земляку, напоминающих о законах родства по крови, — решил отказать им, так что последующая беседа с ними не имела уже никакого значения.

Почему ты с ними так обошелся? Потому ли, что признал в них земляков из той однообразной долины, распростертой между широкой рекой и обрывом каменоломни, или потому, что сюда, на этот пушистый ковер, они принесли туманное видение этой долины и ее жестокие законы, которые требуют почестей, воздаваемых на коленях, и целования хлеба?

Ненавидел ли ты их за то, что они достойны уважения и тебе следует их уважать?

Ненавидел ли ты их из страха, что они заразят тебя своим волнением и до отказа заполнят им твой кабинет, так что у всех задрожит голос?

Ненавидел ли ты их за то, что они слишком долго держали тебя в этой однообразной долине, а сейчас нагло явились напомнить об этом, как о своей заслуге?

А может, ты ненавидел их за то, что они пронизывающими взглядами ощупывали твою кожу, словно хотели содрать ее и снова напомнить о твоем опоздании?

А может, ты ненавидел их за то, что вынужден стеречь и старательно оберегать свою первую, позднюю любовь? За необходимость твердить гостям «папочки» и «мамочки», будто ты из крепких хозяев и твоя молодость прошла в седле, за обязанность обманывать гостей твоих родственников?

А может, ненавидел за то, что почувствовал в них своих близких, которым многим обязан и которые научили тебя любить множество важных мелочей?

Не потому ли в первую же минуту, когда еще никто не открывал рта, ты постановил, что не пощадишь их сосен, не отменишь решения о вырубке леса на горе, что прикажешь вырубить деревья?

Когда миновала эта минута, они сказали, с чем к тебе пожаловали; ты предложил им сесть, они опустились в глубокие кресла, а ты сидел за столом, возвышавшимся над креслами, на стуле, приспособленном к высоте стола так, чтобы облегчить тебе чтение бумаг, лежащих на стекле и под стеклом. Усевшись, они попросили тебя сохранить их деревья. Они произносили отрывистые, короткие фразы: «жалко деревья», «жалко такие деревья», на что ты сперва не отвечал, зная, впрочем, что вынесешь отрицательное решение.

Рослый крестьянин, живший ближе всех к лесу, представил тебе план расширения каменоломни, позволяющий сохранить лес, но ты уже решил им отказать.

Когда мужики выговорились, ты коротко сказал, что лес должен быть вырублен.

После этого заявления они сызнова принялись терпеливо и обстоятельно доказывать, что деревья надо сберечь. И на эти их пространные рассуждения ты ответил также коротко, что лес должен быть вырублен.

Тогда они снова начали доказывать свое, а ты — свое, и не было никакого согласия, ибо ты уже в первую минуту молчания, распознав в них своих близких из унылой долины, решил ответить отказом.

Не было никаких видов на согласие, и надежда их постепенно угасала, но у этого рослого мужика, жившего возле сосняка, она еще теплилась, поскольку он больше других жалел этот лес, и у него больше всех было сосен, и росли они рядом с его забором; поэтому он встал из глубокого кресла, и наклонился вперед, и воззрился на тебя, а затем, не разгибаясь и не отрывая пристального взгляда от твоего лица, двинулся к твоему столу и держался на ногах крепко, ибо, вероятно, уже и в ноги его вошла смелость, а не только в руки и туловище; должна была явиться смелость и заполнить его всего, — ведь речь шла и о деревьях, и об этой земле, на которой растут деревья, и о вечнозеленой хвое, вечной молодости сосен…

Тихо сделалось в твоем кабинете, и все ждали, с чем этот великан приближается к тебе, с каким важным доводом этот огромный мужик надвигается на тебя; а он, подойдя к твоему столу, проговорил только: «Ты вырос в той же самой деревне, что и мы», — только это; только с такими словами подошел к тебе этот верзила, живущий ближе всех к лесу, но он метко угодил в цель и больно тебя ранил; это можно было понять по твоей усмешке.