Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Тот рослый мужик так и остался стоять возле твоего стола на мохнатом ковре, а трое сидели, погрузившись в глубокие кресла, однако не прикасались к ним спинами, возможно полагая, что для крестьян это баловство. Они еще лицезрели тебя, а ты — их, и вы внимательно смотрели друг другу в глаза; но они уже утратили надежду и были словно скованы, парализованы твоим отказом.

Ты, вероятно, хорошо помнишь того, сидевшего у стены. Это он в молодости учил тебя, как надо свежевать кролика и потрошить его так, чтобы не испоганить мяса и не испортить шкурки.

Пожалуй, ты вспомнил, что вначале тебе не удавалось выпускать кишки у этих маленьких зверушек и ты несколько раз прокалывал внутренности и желчный пузырь и портил мясо.

Когда ты думал об этом, — что вполне возможно, поскольку мужик, сидевший в кресле у стены, мог навести тебя на подобные мысли, — в кабинет на секунду впорхнула вышколенная и подчеркнуто услужливая секретарша и сказала тебе, что звонят по очень важному делу из главной дирекции, и ты стал разговаривать по телефону.

Настала минута, на протяжении которой слышались твои слова: «Так точно, пан директор, я уже давно подготовил эти ведомости, хотел их показать, но совещание отложили…»

Ты отвечал кому-то из главной дирекции, но смотрел на мужиков, которые сидели перед тобой; ничего не изменилось — так же, как прежде, ближе всех стоял этот рослый, живущий возле леса крестьянин, который так горячо защищал сосны, и в ходе своей горячей защиты деревьев снизошел до воспоминаний, и дал тебе понять, что он твой близкий, что он из той самой деревни, что и ты, и задел тебя этим напоминанием; а позади него, как прежде, сидели те трое в глубоких креслах.

Ты отлично помнишь и того, что сидел посередине, держа кепку на коленях и как-то странно скорчившись в глубоком кресле. Ты, пожалуй, отдаешь себе отчет в том, с чем он мог бы подойти к твоему столу, с какими воспоминаниями мог бы он приблизиться к тебе, и как взглянуть на белые края манжет, высовывавшихся из темных рукавов твоего пиджака, и с какой улыбкой скользнуть глазами по стеклу твоего стола. Ты припоминаешь его и знаешь, что это твой дальний родственник, подрабатывавший изготовлением ловушек для крыс, который и тебя научил этому искусству, и благодаря ему ты стал в деревне первым крысоловом, в сделанную тобой ловушку всегда попадала крыса.

И того, сидящего в кресле подле двери, ты тоже припоминаешь и знаешь, что вы делали вдвоем, когда на свиней напал мор. Ты хорошо знаешь, что он мог бы напомнить тебе о том времени, когда в хлевах подыхали свиньи, и то, как вы вместе ели мясо больной свиньи. Ты уже закопал несколько штук, но когда заболела последняя свинья, когда она уже покрылась отвратительными красновато-фиолетовыми пятнами, ты сказал по секрету мужику, теперь сидящему в кресле у дверей, что цыгане едят таких свиней и что можно было бы попробовать; и тогда втайне от всей деревни вы добили эту свинью. Добивать было нетрудно, ибо, когда ты пнул ее ногой, она тут же свалилась, а когда всадил ей нож в горло — только тихо завизжала и даже не засучила ногами. Вы разделали свинью и ели ее мясо, а часть изделий из него потихоньку продали в городе. И он не выдал тебя деревенским, чтобы те не говорили, будто бы Топорный ест и продает падаль; но сегодня он мог бы тебе сказать это, чтобы убедить тебя, что был твоим верным другом, которому ты должен помочь сохранить сосны.

И все-таки визит крестьян закончился твоим заявлением, что ты не можешь удовлетворить их просьбу и что сосняк должен быть вырублен. Те трое поднялись с кресел и теперь уже все вместе сгрудились посреди твоего кабинета, а минуту спустя молча вышли; они долго шагали по коридорам горнодобывающего комбината, крепко держась на ногах; но когда вернулись в деревню и увидели свои сосны, жалость снова сдавила им горло, а ноги подкосились от страха.

Потом тебя уже не посещали делегации крестьян и больше уже ни о чем тебя не просили, и тебе не приходилось больше отвечать на их просьбы отказом.

Второй мужицкой делегацией, приехавшей к тебе, была делегация, посланная деревней на твои похороны; и все же этих мужиков, следовавших среди других делегаций за твоим гробом, распирала гордость, когда они проходили под массивными железными воротами великолепного городского кладбища, когда увидели, что гроб рожденного в хате с глиняным полом плывет на плечах нарядных могильщиков по кипарисовой аллее, когда увидели, что рожденный в хате с глиняным полом будет покоиться среди мрамора и гранита и, обретая вечный покой в столь роскошной могиле и на таком великолепном кладбище, возвысит их деревню, название которой высечено на мраморной плите рядом с датой рождения усопшего.

Они приехали на эти похороны с венком, а также с прощением, которого требует смерть. Они простили ему все ради его сына, ученого — историка и социолога, который часто посещал свою и отцовскую родную деревню, с которым вели задушевные беседы и которого полюбили; и, глядя на Станислава Топорного, они могли подумать, что не погубил своей жизни тот, кто оставил такого сына, и что имела смысл жизнь человека, после которого остался такой сын.

Пожалуй, односельчане простили его и ради второго сына, который приезжал вместе со старшим братом, и заходил на крестьянские дворы, расспрашивал обо всем, и, как можно было заметить, полюбил деревню.

Они простили Михала Топорного, ибо хоть он отнял себя у родной деревни, и всей этой унылой долины, и всех воспоминаний и чувств первой половины своей жизни, все же, прожив много лет в алчности и суете и словно бы в ослеплении, в дурманящем, безумном танце, — под конец жизни вернулся к родному, уже трухлявому и гниющему дому, чтобы поклониться прошлому, а также чтобы поклониться умершим деревьям и своей собственной смерти.

Возвращаясь к тому времени, когда в первый и последний раз в учреждение к инженеру Михалу Топорному приезжала делегация из деревни, следует вспомнить и о втором визите, — его нанес деревенский учитель своему бывшему ученику.

Первая встреча с учителем состоялась в твоей, Михал, квартире, а вторая — у тебя на службе. Во время первого визита разговор касался твоих личных дел, в частности твоего отношения к Марии и твоего ухода из дому.

Во время второго визита твой деревенский наставник, этот — как его звали в деревне — товарищ учитель, заговорил сначала о деле, с которым приезжала крестьянская делегация, и доказал тебе, что ты сам себя унизил, что идешь по неправильному пути и попрал принципы, которые внушались тебе на тайных занятиях.

А в конце этого визита, словно предостерегая тебя, сказал, что на склоне горы может произойти несчастье, если ты не изменишь решения и не отменишь приказа о вырубке и уничтожении леса.