Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Приходя в интернат, ты сидел со Сташеком за столом в его комнате, просматривал его учебники и тетради, иногда вы отправлялись на небольшую прогулку, а потом ты провожал сына в интернат, и Сташек шел в свою комнату, как всегда лишенный возможности ответить на вопрос, который задавали ему любознательные товарищи, на этот невыносимый вопрос: «Почему ты не живешь у отца?»

А ты, инженер Михал Топорный, возвращался… с чем возвращался ты после визита в интернат и после прогулки с сыном Сташеком?

Быть может, с беспокойными мыслями — решая, доискиваясь, который из этих двух сыновей тебе ближе? Или с рождающимся уже предчувствием, на кого возлагать надежду и за что хвататься, если почва начнет ускользать из-под ног?

Уходил ли ты, проводив Сташека в интернат, с планами человека мыслящего и предусмотрительного, который знает — ибо обязан знать, — что в конце этих планов должен фигурировать кто-то, с кем ты мог бы связывать свои надежды? И связывал ли ты их с этим сметливым, полным жизненных сил парнишкой?

А может, ты тогда еще не думал о значении надежды и необходимости подготовить ее на всякий случай, вернее, не на всякий случай — а к тому неумолимо приближающемуся времени, когда надежда будет спасением?

Необходимо, инженер Михал Топорный, задать тебе еще несколько вопросов, касающихся твоих встреч один на один со Сташеком, не рассчитывая, разумеется, на твои ответы.

Спрашивал ли ты Сташека, когда вы прогуливались или сидели в его комнате, спрашивал ли ты его о матери, то есть о Марии, о твоей первой жене, которая внушила тебе отвращение в ту последнюю проведенную с ней ночь в отчем доме?

А если спрашивал, то как спрашивал и как тебе отвечал Сташек?

Может быть, Сташек сам, без твоих вопросов, говорил тебе о матери; и как он тогда на тебя смотрел, уже как на отца или еще как на благодетеля?

Разглядывал ли он твое лицо, твою одежду, твое пальто, твою шляпу, твой галстук, и не было ли в его глазах удивления, испуга?

Пролились ли когда-нибудь слезы во время этих ваших встреч?

Замечая на столе у Сташека большое румяное яблоко, спрашивал ли ты, откуда оно, и мелькала ли у тебя догадка, что это яблоко, наверно, с яблони, растущей в твоем родном саду?

И не это ли румяное яблоко было причиной того, что ты вдруг мысленно отпрянул в прошлое, и не привело ли оно тебя к деревьям, которые посадил твой отец, Винцентий Топорный, широколицый, небритый мужик, недолюбливавший дочерей, но зато любивший яблони, ибо он знал, что следует любить, а что нет, и что деревья любви достойны.

И не привело ли потом тебя, инженер Михал Топорный, это румяное яблоко в твою родную унылую долину, раскинувшуюся между широкой рекой и обрывом каменоломни, и как далеко забрел ты мысленно, добрался ли до хаты и комнаты, где жила в одиночестве твоя первая жена Мария, прежде чем вернулась к отцу? Достиг ли ты, отступая во времени, того места, где старый безумец, сраженный счастьем, этот блаженный, одинокий танцор, круживший по широкому, раскисшему полю, этот последний бедняк, бивший ногами оземь, словно одичавшая лошадь, этот очищенный своей юдолью, но вывалявшийся в земле, как боров, и, подобно борову, пожирающий землю, на глазах у всей деревни принимал еще один, последний удар вездесущей, неотступной, давней судьбы и обретал славу извечного страдальца; да-да, и того самого места, где этот босоногий великан, казавшийся, еще выше среди безлюдного простора, раскинувшегося от горизонта до горизонта, став хозяином земельного надела, извивался в грязи, поверженный нарастающим безумием и приливами счастья, осуществляя извечную мечту деревни, всех деревень, мечты и устремления крестьянства, которые, как бы скопившись в нем, последнем бедняке из богадельни, вырвались наружу взрывом безумия, заставившим односельчан разбежаться, словно они устрашились своей правды, обнаружившейся так обнаженно и преувеличенно; впрочем, убегали они пятясь, ибо не могли уже оторвать взгляда от земли, и руки, однажды протянувшиеся к угодьям, уже не смогли опуститься и обрести покой, и потому односельчане вернулись за этой землей, а помешанный старик лег в эту землю, и вся она перешла в его владение.

А может быть, это румяное яблоко повело тебя еще дальше в прошлое и, возможно, привело на белый, высохший и словно мертвый берег широкой темной реки, покрытой огромными плевками пены, ленивой, осоловелой реки, над которой пролетают маленькие веселые птахи и из которой выскакивают, подтрунивая над ее важным и устрашающим видом, белые веселые рыбешки?

И была ли это вина или заслуга румяного яблока, что ты оказался на берегу широкой реки, где тщедушный наставник учил тебя и тебе подобных благородству и братскому сотрудничеству, и воспользовался ли ты этим случаем, чтобы сравнить его наставления с тем, как ты живешь?

Многое можно было бы узнать, если бы ты ответил на эти вопросы; но поскольку ты не можешь на них ответить, то пусть говорит само за себя их возникновение.

А кроме того, пусть эти вопросы свидетельствуют о сдержанности, с которой ведется повествование, даже в те минуты, когда могло бы казаться, что о тебе известно все, вплоть до твоих мыслей и всех дневных и ночных дел.

Чтобы получить более полное представление о твоих, инженер Михал Топорный, отношениях с сыном Сташеком в начальный период последнего твоего пятнадцатилетия, необходимо также упомянуть о многократных посещениях им твоей новой квартиры возле городского парка, которую ты получил как незаурядный работник.

Сташек приходил к тебе, и Юрек очень к нему привязался, и случалось, что они, взявшись за руки, шагали по твоей квартире, и это шествие, пополненное братского единения, оживляло в памяти картины минувшего, побуждая думать о прошлом и будущем.

Порой оба твоих сына задерживались в какой-нибудь комнате, а ты подкрадывался к приоткрытой двери, чтобы подглядывать за ними и подслушивать, ибо ты уже начал упражняться в тайной слежке за сыновьями, которая потом обернется смиренными поисками надежды; и ты спустя годы обретешь ее, как вожделенную милостыню. Она вдруг явится тебе за приоткрытой дверью комнаты, где будут сидеть твои сыновья — Сташек, уже взрослый мужчина, и Юрек — подросток.

Но, возвращаясь к визитам Сташека тех лет, когда он еще жил в интернате, надо сказать, что оставляя своих сыновей наедине, ты сквозь приоткрытую дверь мог увидеть, как Сташек, орудуя самодельным ножом, привезенным из деревни, а потом уже перочинным, твоим подарком, мастерил небольшую тележку для Юрека, взяв за образец сохранившуюся в памяти настоящую крестьянскую телегу для перевозки снопов; ты мог видеть, как постепенно из дощечек и палочек, которые Сташек откуда-то принес, он выстругивал колесики, дышло, разводы, спицы и чеки и как соединял все стяжкой — полоской жести — и шкворнем, сделанным из гвоздя.