Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Вернувшись, однако, к Марии, одиноко стоящей перед твоим домом, следует сказать, что, когда на занавесках появились силуэты Веславы и твоего младшего сына, рядом с ними возникла тень, в которой Мария без труда узнала своего единственного, а вместе с тем и твоего первого сына Сташека, а позднее увидела, как оба мальчика, Сташек и Юрек, прошли, держась за руки.

Потом Сташек выбежал на улицу, но Мария не отошла от дерева, а только крепче прижалась к нему, спряталась за него, стыдясь подойти к сыну и взглянуть ему в глаза; ибо он мог бы догадаться, что она стояла среди деревьев и смотрела в окна квартиры своего бывшего мужа и его отца; она могла также подумать, что Сташек тоже бы застыдился, если бы, едва распростившись с отцом, должен был взглянуть в глаза матери, ведь ему было бы неловко сразу же после этого встретиться с матерью.

Поэтому она смотрела ему вслед, покуда он не исчез из глаз, а потом, не заходя в интернат, отправилась на станцию и поехала домой.

Вернувшись в интернат, Сташек нашел на столе яблоки и творог, а товарищи сказали ему, что к нему заходила мать и узнала от них, что он пошел к отцу; и, может быть, именно в эту минуту у него пробудилось подлинное сочувствие материнскому горю, которое, превратись спустя годы в разумное сыновье чувство, озарит ее дальнейшую жизнь, а также — будем надеяться — и старость.

В будущем этот сын, став историком и социологом, а также учителем средней школы и ассистентом в университете, перевезет мать из деревни к себе и поселится вместе с ней; только бы этот сын выбрался из клубка стихийных событий человеком спокойным, проницательным исследователем новейшей истории; только бы, пройдя сквозь возмужание и неприязнь, правильно понял жизнь своего отца и своей матери и их судьбы, а также свою собственную судьбу и судьбу своего брата; и только бы судьбы его близких стали для него сокровенной частицей его научных исследований; и только бы понимание отчаяния и злобы, обиды и вины помогло ему простить отца и внушило этому маленькому человеку спокойствие и достоинство; ибо тогда получила бы смысл жизнь Михала Топорного и дальнейшая жизнь Марии пошла бы безмятежно.

Но пока что, Михал Топорный, твой сын Сташек окончил среднюю школу, и поступил в лицей, и еще не знает, как на тебя смотреть, а твоему второму сыну всего несколько лет, и ты продолжаешь с огромным упорством и даже достойной восхищения, а может, жалости, скрупулезностью ограждать и страховать свою любовь и — как, вероятно, тебе кажется — счастье; держась линии, идущей ввысь, ты приближаешься к той минуте, когда эта твоя ненасытность и аккуратность, как, впрочем, и страх, который ты внушаешь начальству и коллегам, уготовят тебе назначение на пост заместителя директора горнодобывающего комбината.

И снова ты будешь наблюдать, как невозмутимый старый слесарь подойдет с маленькой отверткой к обитым кожей — дабы приглушались голоса — дверям твоего кабинета и вынет из-под стеклышка старую карточку и вставит новую с твоим именем, фамилией и званиями.

Ты снова будешь присутствовать при этой пустяковой манипуляции старого мастера, и тебя будет удивлять безграничное спокойствие этого человека, ловко орудующего отверткой и постоянно меняющего карточки под стеклышками на многих дверях горнодобывающего комбината.

После твоего назначения состоится торжественное производственное совещание, на котором, благодаря твоей предусмотрительности, будет затронуто немало очень существенных моментов, касающихся расширения производства. Присутствующие на этом торжестве сотрудники, поднимая бокалы в твою честь, наверняка подумывали, что в комбинате настают времена твердой руки, которая не спустит и не пропустит ни малейшей погрешности.

Так, вероятно, думали люди, пившие вино на торжестве в честь твоего назначения, и, разумеется, им было невдомек, что ты — всего лишь дрожащий страж своего позднего запоздавшего счастья.

И, возможно также, эта забота о защите и ограждении своего счастья заставляла тебя быть педантом на службе и с достойными восхищения, а может, и жалости, упорством и основательностью вникать даже в мелочи.

И не исключено, что, стремясь достигнуть такого положения, когда уже будет не в счет изба с глиняным полом, когда она уже не сможет ни повредить тебе, ни помочь, когда ты непринужденно сможешь сказать гостям «папочки» и «мамочки», что возил навоз и сеял из лукошка, — не исключено, что, неустанно стремясь достигнуть такого положения, ты, получив пост заместителя директора, сразу же обзаведешься собственным автомобилем, на котором будешь ездить сам, возить Веславу и своих сыновей.

Ты уже надеялся, что пришло время дать себе небольшую передышку, вздохнуть свободнее и позволить сердцу смирить свой бег, навязанный опозданием и велениями города.

Но когда ты подумал о том, что пора отдохнуть, перевести дух, появилась трещина, зазор, который затем будет углубляться и расширяться, все более отдаляя от тебя Веславу, пока, наконец, ты не потеряешь ее, ибо она тебя бросит и уйдет с молодым инженером, который к жизни и работе не будет относиться с таким педантизмом, как ты; уравновешенная, исполненная утонченности натура этого инженера и его естественная манера держаться с той особой непринужденностью, которая может быть лишь прирожденной, перевесит чашу весов, и Веслава пойдет за ним; но сперва еще настанет такой момент, когда ты, собственно, одержишь победу; впрочем, победив, ты в то же время окажешься побежденным победителем, победителем, который проиграл.

Эта трещина дала о себе знать в тот день, когда твоему младшему сыну Юреку захотелось взять в парк деревенскую тележку, которую смастерил Сташек по образцу телеги, с высокими бортами для перевозки снопов, а ты дал на это согласие. Едва Юрек нагнулся, чтобы поднять игрушку с пола, как Веслава сделала гневный жест, возражая против того, чтобы тележку брали в парк, где она своим громким скрипом и тарахтеньем наверняка бы привлекла внимание прохожих. Потом она раздраженно отозвалась о тележке как предмете ничтожном и безобразном.

Пожалуй, ты даже разделял мнение жены, но, видно, особенно не задумывался об этом деле, считая его, вероятно, пустячным и слишком мелким по сравнению с твоими служебными обязанностями и планами; а этого уже было достаточно Веславе, чтобы повышенным тоном прочесть тебе нотацию о том, что принято, а что не принято, и напомнить об отсутствии у тебя способности разбираться в этом.

Можно было бы не упоминать о зазоре, о трещине, если бы за этой нотацией крылась доброжелательность; но ее не было; вместо доброжелательности промелькнула нотка отчуждения, первый явный признак отчуждения, а может, и скуки; и поэтому уже с той секунды, когда Веслава решительным жестом запретила выносить тележку, то есть предмет ничтожный и безобразный, в городской парк, мы вправе говорить о трещине, о зазоре и о начале конца.