Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Нет, сцена была далека от того широкого приятного пути, который, брызжа слюной, громко проклинали пуритане, – дорога, усыпанная первоцветами. Какая чушь! Если это и была дорога, то, в моих воспоминаниях, холодная и слякотная, когда я устало тащился за промокшей повозкой, через мокрый снег, град, дождь и завывающий ветер. Дождь и ветер были единственной аудиторией, за присутствие которой актер мог поручиться. Они были его товарищами и братьями по изгнанию, они были советчиками, которые напоминали мне, кто я такой. И снова в дорогу, ребята, в моросящий дождь, где, как я уже сказал, было совсем немного первоцветов. Сводников и проституток – да, и тучи попрошаек и всякой другой сволочи, но, если актерство было усыпанной цветами стезей к вечному огню ада, где-то по пути я, должно быть, свернул не в ту сторону. Ничего себе развлечение! Мне достались закоченевшие ноги и отмороженные пальцы, колени, заледеневшие, как полюса земного шара, облупившийся, шмыгающий, сопливый нос, красный, как морковка, понуренная голова, согбенные плечи, скрип вращающихся колес телеги, ползущей по колеям и ухабам, мертвые крысы и замерзшее дерьмо вдоль дорог, и какой-то идиот, поющий все ту же чертову песню, никчемный болван!

Каждый распроклятый день! Когда сырость пронизывает тебя до костей, трудно согреться до самой весны, и кишки синеют, когда мартовские ветра задувают тебе в задницу сквозь дырявые лохмотья. Вот тогда-то ты подхватываешь горячечную простуду и уж мало не покажется.

А для добропорядочной и благочестивой церкви и городской управы мы были не более чем воры и мошенники, ничем не лучше, чем бродяги, изгои, пьяницы и проститутки, мы были прибежищем дьявола. Я и сам иногда соглашался с грубыми ругательствами, которыми они нас осыпали. Кем же мы были, как не компашкой клоунов, которые представляли пантомимы, скакали и откалывали номера перед неотесанной деревенщиной, потакали дурным наклонностям подлых умов непристойными ругательствами, бесстыдными речами, распутными действиями, шутками и джигами в стиле Тарлтона, от которых несло зловонием семени и испражнений? Как часто, когда мы прибывали в город, перед нашими лицами потрясали кнутом и веревкой и давали нам от ворот поворот: «Прочь, мерзавцы, долой, проваливайте! Не нужно нам тут ваших непристойностей!»

Грубый отказ был знаком нам так же хорошо, как проклятый дождь. Поверьте, уже через год меня от всего этого тошнило: от бездомности, жесткой постели, ненависти и жестоких слов. Глядясь в зеркало, я видел безбожного, безденежного и непристойного дурака, бесчестного и больного: в худшем случае отвратительного педераста, в лучшем – просто попрошайку; умелого притворщика на сцене, а вне сцены – жалкого и отвратительного, источник заразы, хаоса, безответственности, диких фантазий, неистовых страстей, исступления и мятежей. Хуже того, они вызывали божественный гнев и были прямым приглашением Богу наслать на людей самую суровую из всех кар – чуму. Многие думали, что так как причина чумы – грех, а источник греха – пьесы, то источник чумы – театр.

Таковы были плоды и цели актерства. Кроме них (чтоб не забыть!), были следующие: растлевать невинность, учить лжи, лицемерию и презрению, восхвалять зло, развращать благочестивых жен, убивать и вымогать, губить и разрушать, грабить и бунтовать, восставать против правителей и предавать, заниматься мотовством, прославлять блуд и срамные болезни, глумиться и насмехаться, льстить и зубоскалить, сводничать, обжорствовать и пьянствовать, святотатствовать, богохульничать – и, превыше всего, предаваться прилюдному и частному обману, обманывать себя и сбивать с пути истинного остальных. А чем же еще было лицедейство, как не величайшим обманом, мошенничеством и одурачиваньем публики? И кем был актер, как не скверным и опасным шарлатаном? Я был обманщиком, притворщиком, то расхаживал в шелках по сцене, то возвращался к отбросам общества на улицах: в одну секунду я мог сбросить личину и превратиться из короля в попрошайку. Я был врагом подмастерьев, я отбивал им охоту к ремеслу и распространял крамолу в их головах. Я собирал толпы народу и призывал их к блуду, воровству, неуважению к собственности, не говоря уже о беспределе, насилии и мятежах. Меня ненавидели за то, что я ставил пьесы в священный день отдыха – субботу, что я создавал ложных кумиров, произносил грубости и непристойности, носил женскую одежду, держал мальчиков-катамитов и грязных любовниц и бесстыдным образом получал прибыль от профессии, которая не только не была законным и благопристойным призванием, но самым что ни на есть кощунством против Бога и человека.

А если бы у меня не хватило сил все запомнить и пересказать, ненавистный Филипп Стаббс раззвонил бы об этом со всех колоколен и описал бы в своей добродетельной и негодующей «Анатомии злоупотреблений». Разве актеры не разносят похабщину, не внушают безрассудство и не предаются языческому идолопоклонству? Не побуждают к распутству и моральной нечистоте? Не развращают непорочность дев? Чтобы убедиться в этом, посмотрите, как торопятся грешники в «Театр» и «Занавес», чтобы узреть развратные телодвижения, вожделение и бесстыдные ласки, подмигивания и переглядывания блудливых глаз и чтобы услышать непристойные речи, смех и такое, что диву даешься!

И так далее. Больше половины сказанного было неправдой. Да, такое иногда случалось в театре, как случается в любом городе и без актеров. Воровство, разврат и азартные игры всегда в моде. Пуританину они только казались возмутительными, ведь под его рясой мучительным огнем горело желание, а многолетнее воздержание грозило прорвать плотину тайных одиноких мук неудовлетворенности и страха. Когда в Стрэтфорде моего детства я смотрел, как «Слуги королевы» уезжали в облаке пыли и грез, актеры казались мне диковинкой. При ближайшем рассмотрении все оказалось иначе и отличалось от мечтаний, губительных для меня, одиннадцатилетнего, сидевшего на пригорке и глядевшего на поющую сладким голосом русалку на спине дельфина. Вместо сладкого пения я ощутил вблизи дыхание престарелого актера, в чьих грязных кишках только что ожила маринованная селедка. И это тоже был театр. Чуму на этого дельфина и к дьяволу ту чертовку-русалку и всех, кто на ней плавал!

Но зачем же во всем винить русалку Лестера? Она была лишь зернышком среди семян, которые запали в мою душу, и теперь я пожинал плоды. Я видел постановку «Избиения младенцев» и беспрестанно проигрывал ее в своем мысленном театре. Стрэтфордский мальчишка, король пшеничных полей, я кричал публике, состоящей из миллиона колосьев, предупреждая город из зерна, что с ним будет, если он не сдастся, и серп в моей руке горел, как татарский лук, как полумесяц, сорванный с небес. Сдавайтесь, псы, или солдат проткнет копьем детей полуодетых, и, обезумев, матери рыданьем свод неба потрясут, как иудейки, когда младенцев Ирод избивал! И декламирующий шестилетний король заставлял их присягнуть вечной клятвой на своих мечах. Леденящее кровь согласие на смерть, на массовое детоубийство, наикровавейшее преступление, наизлодейское душегубство. Милорд, мы уже дали клятву. Да, на моем мече, да, клянитесь, клянитесь на моем мече.