Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Так все начиналось. Все пути вели в Лондон, и время и судьба привели меня к актерству в Шордиче. Я частично приложил свою руку к нескольким пьесам – «Король Иоанн», «Генрих V», «Истинная хроника Короля Лира и его трех дочерей» и другим кровавым драмам: подправлял роли, сгущал краски, укрупнял и расширял действия, придавал им динамизм. Для Бербиджа я был находкой, а для меня это было хоть какое-то разнообразие. Я находил единственное утешение в разыгрывании ролей наедине с собой – безо всяких рукоплесканий, в собственное удовольствие.

Как я все это вытерпел, знает лишь Господь. Сколько раз я готов был свернуть с гастрольной дороги и вернуться в Стрэтфорд. Я помню, как однажды, когда был мой черед идти пешком за повозкой, я остановился, глядя, как фургон с лязгом удаляется от меня в никуда, пока не свернул в облачко на горизонте. Он казался таким же незначительным, как любое другое пятнышко или крапинка на небе или на земле. Меня с ним ничто не связывало, я хотел стрелой помчаться в Уорикшир. Вдруг из облачка послышался голос комика Кемпа, тонкое птичье пение на ветру:

Кемп пел мои слова. Я вспомнил, что он попросил меня написать песенку, чтобы пополнить скудную роль, и я набросал ее за пару минут. Услышав, как она парит над печальными полями, я был поражен ее удивительной горечью, усиленной расстоянием. Слова преображали пейзаж, превращали его в гигантскую сцену, а пейзаж, в свою очередь, казалось, обогащал мою песенку, став фоном, который отдавался в ней эхом и делал ее запоминающейся. Мне это показалось странным и приятным. А еще я подумал, что моя песенка слишком хороша для Кемпа, слишком нежна для заурядного клоуна, пусть и на голову (если не на две!) выше Тарлтона. Я подумал, что она могла бы украсить другую пьесу и, возможно, заблистать на устах дурака поумнее, чем Кемп. Я приободрился и устало потащился за повозкой, вслед за своими словами о дожде и ветре, под ветром и дождем, которые непостижимым образом стали театром, частью гигантской постановки и безликими актерами в беспристрастной всемирной пьесе.

– Так ты говоришь, все могло быть по-другому?

Еще много раз я был на волосок от того, чтобы по собственному желанию отказаться от актерства и вернуться в безопасный Стрэтфорд, назад к навозу, удобной безвестности и неприметности. И если бы не «Тамерлан», я бы, наверное, так и сделал. Скифский пастух теперь мертв, как и его автор – кентерберийский пастырь, но в 87-м году «Тамерлан Великий» был живой легендой Лондона.

– Расскажи-ка.

Я расскажу тебе о человеке, который сотворил «Тамерлана» и стал звездой английской сцены и кумиром твоего покорного слуги, боготворящего его Уилла. О, как я ненавидел этого сукина сына! Он был мой бог.

Кристофер Марло. Даже звук его имени был мне ненавистен: четкий, решительный дактиль и фамилия, начинающаяся с выразительного носового звука. Само имя было создано для успеха. Он даже родился на два месяца раньше меня. За два месяца можно написать пьесу, и за два часа эта пьеса может изменить мир, и весь Лондон падет к твоим ногам. Марло пришел в Лондон, как и я, пешком, но по другой дороге, и его царствование на лондонской сцене было другим. У Кита Марло были большие кошачьи глаза – он был Кот Марло для своих соперников, а для сетующих любовников, выпустивших коготки, – Крис-крысолов. Его широко раскрытые глаза загорелись, когда он впервые увидел город, распростертый перед ним, как райские кущи Элизиума для тех, кто только что в них прибыл.

В его словах заключалась злая ирония, потому что Лондон оказался для Марло выходом в мир иной. Его уже поджидала дептфордская таверна, и под пристальным взглядом Господа там уже сидела убийственная троица, ожидавшая его со времен Бытия, трое человек, нанизанных на луч взгляда херувима, нечестивое трио, которое прибыло по особому распоряжению – отделить его душу от тела. Не вполне «впервые вступившая» душа, ведь прошло шесть лет с тех пор, как он прошел через врата воображаемого Элизиума, но пробыл он в нем гораздо меньше, чем мог себе представить, даже с его чутьем на неожиданные трагические падения и с воображением, воспламененным ощущением рока.

Я помню нашу первую встречу в одном дептфордском притоне. Я услышал его еще до того, как он вошел. Его появлению всегда предшествовал шум и гам. В тот момент мысли мои были заняты пивом и Бербиджем – я тогда только-только купил себе новые сапоги. Ввалилась шумная толпа ганимедов и потребовала выпивку. В их болтовне выделялся один голос, выше и мелодичнее остальных, он звучал как гобой, к тому же он говорил на латыни: «Quod me nutrit me destruit». Он пояснил: «Что меня питает, то меня, друзья мои, и убивает – и я не имею в виду херес, который мы сейчас разопьем».

Компания разразилась подобострастным смехом, над которым продолжал господствовать все тот же голос. «Любая дама тебя и насыщает, и убивает – а Муза ведь тоже дама. Тем хуже для нее!»

Еще один взрыв смеха.

Но не слова выделяли говорящего, а то, как он их произносил – протяжно, растягивая, пронзительно и твердо, певуче, лениво, томно – и властно. Было ясно, что он был главным в компании голубых, которая его окружала. Они расступились и уселись за стол, давая мне возможность взглянуть на Кристофера Марло в первый раз, а ему, как мне показалось, на меня.

Он увидел простолюдина в неопрятном камзоле и новых блестящих сапогах. Я же увидел фигуру, подобную Фебу, обрамленную, как картина, дверным проемом. Струящееся в окна солнце освещало его со спины, и казалось, что на его голове выросла корона. Он уставился на меня своими широко расставленными глазами, внимательно подмечая каждую деталь бесстрашным изучающим, почти что дерзким взглядом. Он слегка надул губы с выражением нетерпения, показывая, что в своем присутствии никому не позволит открыть рта, за исключением любящего рта, под стать его собственным сладострастным устам. Тонкие аккуратные усики подчеркивали его пухлые губы, а бородка – решительные, но слегка женственные скулы. Лицо, полное противоречий. Незабываемое лицо, окруженное копной волос, откинутых назад с высокого лба.

Даже если бы вы забыли лицо, вы не забыли бы его наряд – черный бархатный дублет с многочисленными прорезями и золотыми пуговицами. Сквозь прорези тоже просвечивало золото – дюжины кинжальных порезов, через которые сочилась золотая кровь. Нет, он не был бедным сочинителем. Но вместо кружев на воротнике был обычный тонкий батист. Сапоги его были не так новы, как мои, – весь его костюм был изрядно поношен, но он носил его с благородством, и рядом с ним я почувствовал, что мое место на скотном дворе. В его взоре сквозил едва скрытый вызов и тихая насмешка. Он казался надменным и непредсказуемым.