Итальянец - Матрица Справедливости [СИ]

Борис отбросил очередной лист и поднял глаза на стриптизершу.

— Слушай, а что оно ответит на последовательность простых чисел?

Сэм тоже посмотрел на девицу и поперхнулся пивом. Как настоящий теоретик, Борис произвел в уме сложную последовательность действий, понять которую простому смертному было нелегко. Особенно после пива. Недолго подумав, Сэм все же догадался, к чему клонит коллега, но решил изобразить непонятливого.

— Кто — оно?

— Да какая разница, — поморщился Борис. — Неважно кто. Оно, он, они…Это пусть философы выясняют. Или теологи, — Борис пока лишь забавлялся новой версией.

— Ну ты даешь. Инопланетяне сидят за орбитой Плутона и отвечают на наши дельта-волны. Что у них, радио нет? Или это бог? Ты же ученый, какого черта ты при малейших затруднениях прибегаешь к богу! — разозлился Сэм, — мало ли, может в электронике какой-то дрянной контур задержку дает, может действительно от чего-то отражается, может у этих червяков физиология такая…

— К богу не прибегают, — прервал эту тираду Борис, происходивший из религиозной семьи, — К нему идут. Иногда всю жизнь. Ты же сам не веришь в эти свои контуры с задержкой на девятнадцать часов, ты не знаешь, что думать об этом, поэтому ты мне и позвонил.

— Не знаю. Но хочу знать, и пытаюсь искать истину. А вы, теоретики, вечно ищете какую-то красоту, какую-то высшую справедливость. Что Ньютон, что Эйнштейн, что ты (изумленный этой тирадой Борис улыбнулся сравнению), — вам подавай бесконечно мудрого творца с единым законом всего. И как что не получается — к нему.

— Да что ты взъелся, — Борис тоже начинал горячиться и от этого говорил чуть заикаясь. — Тебе что, насильно обрезание сделали, что при тебе бога нельзя упомянуть. Я, кстати, его и не упоминал, — нелогично продолжил Борис. — Сам же говоришь, я ученый. Вот и исследую все версии. Это же напрашивается. Давай попробуем.

— Да нечего тут пробовать. Ошибка эксперимента. Мало ли где я напортачил, — упрямился Сэм. — Мы ж ни черта не знаем об этих твоих волнах. О червях, кстати, тоже.

— Ты же сам говорил, что уверен. Проверил и перепроверил. И сейчас отказываешься от своей же работы.

— Да я не для того работал, чтобы найти этих твоих… неважно кого. Нас жгли на кострах, мы потратили последние пятьсот лет и чуть не разнесли к матерям планету, черт бы ее побрал, в поисках истины, — Сэм жестикулировал с риском перевернуть стаканы, — неужели все коту под хвост, чтоб вернуться к этому мракобесию и исследовать божественные эманации и чертей на острие иглы?

— Хорошо излагаешь, — протянул Борис восхищенно. — Кто тебя жег на кострах? Какое мракобесие? Да мы, материалисты, бываем мракобесами почище папы. Ты прячешь голову в песок, как страус, только чтоб ни дай бог — извини пожалуйста — не обнаружить что-то не соответствующее твоей картине мира. Ты же экспериментатор, так проверь…

— Мы — материалисты, — передразнил Сэм. — Ладно, замяли. Давай поговорим завтра. На нас смотрят.

Отцы семейств за соседним столом уже изрядно набрались, скинули пиджаки и галстуки, и оказались в одинаковых белых рубашках с мокрыми подмышками. Они неодобрительно пялились на ученых, забыв даже о танцовщице, которая как раз приближалась к кульминации своего действа.

— Давай еще выпьем, — продолжил Сэм. Завтра попробую все, что хочешь. Простые числа, семиугольные гайки, что угодно. Только бесполезно это. Все это была случайность. Вот увидишь — вообще ничего не будет, один шум, как обычно. Если и есть этот твой Неважно Кто, — Сэм умудрился произнести это с заглавной буквы, — то ты не там ищешь. Что он, не может с нами общаться проще, чем через червей?

— Посмотрим, — Борис только пожал плечами, ученые взяли еще по пиву и обратили наконец внимание на извивающуюся девушку.

Инженер оторвал мутный взгляд от исчерканного листа. Хорошая штука эта бумага. Гораздо лучше пергамента или бересты. Он давно перестал придумывать вещи. Легче было копировать изобретения у людей. Разумеется, он мог и сам изобрести что угодно, причем наверняка лучше, чем смертные. Вот, скажем, бумага. Все бы хорошо, но стоит выдохнуть, и она слетает со стола. Он бы придумал неслетающую. Зато люди делали это быстрее. Их не интересовало совершенство. Значительно больше внимания они уделяли так называемому прогрессу. Видимо, потому что хотели успеть внедрить, разбогатеть и прославиться при жизни. У Инженера таких стимулов не было. Он бы до сих пор изобретал идеальное, не оставляющее клякс гусиное перо, — подумал он, взял со стола обычную шариковую ручку и вернулся к стихам.

Стихов вообще-то тоже давно так не пишут. Он опять не поспел за прогрессом. Ну и наплевать (он плюнул). Кто это прочтет? После прошлого ответа: «Советуем Вам читать больше классиков», — посылать в редакции он больше не станет.

Настроение вконец испортилось. Стихи сразу показались еще хуже. Бесконечный, совершенный… разве такими словами пишут? Но что делать, если именно об этом хочется сказать? Что делать, если именно несовершенство — трагедия всей его бесконечной жизни, черт бы ее побрал (нет, не звал). Одно неловкое движение — и галактики разлетаются как бильярдные шары, размазывая чистый свет атомов в красном смещении. Один неточный расчет — и планеты слишком сближаются — бах! — одна разлетается на части — и прощай гармония чисел.

Наверное, если о несовершенстве писать не выходит, а ни о чем другом не хочется, надо вовсе не писать, как бы трудно это ни было. Графомания была любимой застарелой болезнью Инженера. Только она скрашивала бесконечные часы его досуга. Да в последнее время еще решение головоломок, подсмотренных у людей.

Инженер не отказал себе в радости разодрать в клочки недописанные гекзаметры и выбросить их вниз. Он достал с полки листок и стал думать над задачкой: 10..21..23..36..30..35..41… Он шевелил губами, вычитая числа. Пять, вдруг подумал Инженер. Чего пять? — спросил он сам себя, и тут же подумал: семь. Пять, семь. Пятьдесят семь? Может и пятьдесят семь, — Инженер снова посмотрел на ряд чисел и подумал: одиннадцать. Совсем рехнулся, откуда здесь одиннадцать, испугался он за свой разум, скомкал и отшвырнул лист с задачей, и подумал: тринадцать. Семнадцать. Первый раз в жизни ему было страшно. Девятнадцать. Он с трудом собрал силы. Что это за числа? Двадцать три. Ага. Простые. Следующее должно быть двадцать девять. Двадцать девять. Теперь будет тридцать один. 31. Но это уже — он сам. По своей воле. Он подумал про тридцать один не так, как про все прошлые числа. Не было этого ощущения неотвратимости, как будто собираешься чихнуть. 37, 41, 43, — громко произнес Инженер, рассмеялся, достал чистый лист бумаги и начал новое стихотворение.