Евгения Батурина - Выход А [litres]

Я лежала тогда под распахнутым окном, укрытая пледом, меня расспрашивали, слушали, целовали и поили чаем с зелеными травами и голубыми цветами. Говорили, что у меня маленькая рука, имея в виду, что я красивая и нежная и заслуживаю только хорошего.

– Привет, – сказала я. – С днем рождения.

Гоша стоял у окна спиной ко мне, что-то высматривал.

– Привет. Там экскаватор-папа учит экскаватора-сына убирать снег, – сказал он.

Я подошла к стеклу. И правда – два оранжевых экскаватора, маленький и большой.

– Ты за бокалами для шампанского? – вежливо поинтересовалась я и тут же забыла о вежливости. – А пофиг. Прости, что не поехала с тобой на Кипр. Надо было поехать. Но мне пришлось разбираться со старой любовью, и теперь она наконец заржавела… Я сегодня отказалась от прекрасной работы с лучшим в мире начальником. У него очки блестят, волосы блестят, кабинет блестит и щетина четко трехдневная, как в сказке. И он зовет к себе. А другой такой работы у меня не будет. В лучшем случае – «дружная команда энтузиастов», которая высоко ценит офисные смузи и печеньки, пишет слово «трибьют» через «е», делает пять ошибок в слове «Боуи», путает артрит со стрит-артом и боится в жизни только спойлеров к «Игре престолов». Их религия – ягоды годжи: говорят, это какой-то особенный барбарис, Санта-Барбарис. Творчество в презервативе, резиновая женщина, изображающая настоящую, – вот моя перспектива. Когда я открываю очередной безграмотный пост их СММ-щиков и критикую его, я чувствую себя человеком, который один идет под зонтиком, когда дождь уже закончился. Старой себя чувствую. Сериал Newsroom закрылся год назад, и тогда же для меня закрыли журналистику. А мне и тридцати нет, понимаешь? Я хотела сделать много классного. Впрочем, век у меня сразу не задался. Моя бабушка Аня умерла в 2000 году, и дальше все пошло не так.

Потрясающе, я здесь десять минут, а уже говорю о смерти и презервативах. Гойко Петрович, Танин папа, меня не перебивал. Сжимал в ладонях два высоких синих бокала. Большие у него, кстати, руки. Не зря ему мои показались маленькими.

– Ты правда ненавидишь такси? – спросил он. – Совсем на нем не ездишь?

Понятно. Он хочет меня выгнать, отправить поскорее домой после этой прочувствованной речи и внезапного появления с лампочками в коробке.

– Да нет. Езжу, конечно, вызывай, – ответила я. И сползла спиной по батарее вниз, села на пол. Батарея была раскаленной. Стало тепло, потом горячо.

Гоша подвинулся ко мне, поставил бокалы на подоконник:

– Я тут подумал. Вот пойдем мы с тобой в кино. Потом надо будет обсудить фильм. В ресторане, наверное, или кафе. А я люблю мальбек, особенно к стейку, но вечно за рулем. Придется, значит, опять пить только чай, а потом везти тебя домой. Такая проблема. Надоел мне чай.

И Гоша взял мою, условно маленькую руку в свою, точно большую. Тогда я отлепилась от батареи, распрямилась в три приема и встала перед ним, ткнулась лбом ему в шею.

Когда целоваться уже не было сил и руки у обоих гуляли и дрожали, он сказал:

– Сегодня концерт. Рыжие настраивают инструменты.

Я пристроила голову под его подбородком и постановила:

– Встретимся внизу, под дубом. Через тридцать минут.

Гоша пораспутывал немного витую резинку в моих волосах и уточнил:

– Угу. Под каким дубом?

– В вашем дворе. – Я хотела, чтобы гости, приглашенные Борей на Гошин день рождения, все-таки пообщались с именинником. – Огромный дуб, монументальный. Буду там ждать.

– Ладно, – согласился Гоша, улыбаясь мне в затылок и целуя мои волосы. – Только это тополь.

Я люблю искусственные елки. Они не пахнут хвоей – но, по-моему, пахнут праздником. Вместо снега на них лежит антресольная пыль, зато какое счастье их оттуда, сверху, доставать. Искать безопасную устойчивую табуретку, страховать друг друга, размахивать руками, командовать – ой, не упади, ой, чуть левее, ой, я ловлю. Знакомая коробка наконец спускается вниз, вы любовно протираете ее мокрой тряпочкой, открываете – и вот она, радость встречи. Давно не виделись. За год все обычно забывают, как именно собирать вашу елку, и устраивают небольшой инженерный мозговой штурм. Стоят, смешные, у каждого в руках по елкиной лапе, и пытаются эти лапы приделать к стволу. Потом, когда лего-дерево собрано и стоит голенькое в ожидании украшений, все проверяют гирлянды – ура, светятся! – и бережно распаковывают игрушки. А помнишь, тот синий шарик мы купили в Ленинграде. А это бабушкина сова, аккуратно, ей сто лет. А где же золотые шишки, я вижу только серебряные! А на макушку что, звезду или синюю сосульку? А конфеты вешать? Несите клей, у котика ус отклеился…

И потом, когда праздники проходят, искусственную елку, родную, достойно потрудившуюся, с почетом провожают в отпуск на антресоли – до новой встречи. А с настоящими поступают не слишком по-дружески.

В Белогорске у нас была дедушкина елка. Старая, немножко кривобокая, но любимая. Дедушка Андрей, муж бабушки Ани и отец мамы и дяди Вити, умер за год до моего рождения. Поэтому я знала его исключительно с лучшей стороны – по старым снимкам и бабушкиным рассказам. Считалось, что моя мама – папина дочка. А я – копия дедушки Андрея. Мне слабо верилось, что я похожа на седого бородатого дядьку с фотографий. Зато он был нашим семейным моральным компасом. «Дедушка бы одобрил!» – говорила бабушка, если мы с мамой ее радовали. «Дедушка бы огорчился», – если расстраивали. Все вещи, когда-либо купленные дедушкой Андреем, не выбрасывались и имели статус реликвий. Кривая елка в том числе. Пока бабушка была жива, мы встречали Новый год в Белогорске. Все вместе – бабушка, мама, я, дядя Витя с первой женой и старшими детьми, а потом и с тетей Ирой, бабушкины ближайшие подруги с мужьями и внуками – шумно и довольно весело. Наряжали елку, раскладывали подарки. Мне их, кстати, традиционно приносил не Дед Мороз, а резиновый пес Бака, мамина детская игрушка. Баку ей привез из Югославии папа – а значит, к моим подаркам дедушка Андрей тоже имел отношение. Потом бабушки не стало, компания наша распалась, а кривая елка осталась. Мама до сих пор наряжает ее, а пес Бака сторожит.

В первый Кузин Новый год мы с Вениамином купили искусственную пушистую сосну с белыми кончиками. И вслед за ребенком, учившимся говорить, стали звать ее Ёё. Подросший Кузя сажал под Ёё всех своих зверей и каждому жителю этого новогоднего ковчега дарил по конфете.

Когда мы с Вениамином разводились в суде, я спросила, можно ли нам с Кузей забрать Ёё в Нехорошую квартиру. И услышала: «Здрасте, мне самому елка нужна!» Я не очень удивилась – Вениамин, в принципе, вел себя последовательно с первого дня нашего расставания. А главным Гринчем в истории я все равно считаю Тараса, бывшего мужа моей коллеги Ляли, который бросил ее под Новый год с двумя дочками-близняшками и вывез из дома все, включая серебряные ложечки, подаренные девчонкам на первый зуб. «Эти ценности мы нажили в браке!» – заявил Тарас, и имел в виду ложки, а не детей.