Светлана Нина - История в зеленых листьях

– Не нравится, когда всплывают наружу мерзкие подробности, которые не укладываются в образ?

– Отнюдь.

– А, напротив, ты гордишься. Ведь эксплуатация раба, который не может дать отпор из-за тотальной экономической незащищённости, – это так здорово! Заставляет себя чувствовать хозяином жизни.

Арсения резануло. Он всем и каждому доказывал свою мужественность частой сменой женщин, но так и не доказал её самому себе.

– Это их осознанный выбор! – отчеканил он.

Мира прыснула. Жалость к Арсению и потребность объясниться, которая толкнула её приехать сюда, изжили себя в её душе.

– А потом ещё можно начать говорить, что бедные без прав сами хотят такой участи. – Мира начала задыхаться. – Как рабочие в индустриализующейся Англии, как наши крепостные, проигрываемые в карты. Знаешь, отчего виктимлейблинг исходит на самом деле? От махрового капитализма, где все эксплуатируются и все несчастны, но вместо того, чтобы признаться себе в этом, направляют инверсивный гнев на таких же подневольных простаков. В пример приводят единицы преуспевших и презрительно кривятся на инвалидов, которые из этого марафона слились. По своей воле, наверное. Никто ничего никому не должен… Но ты почему-то должен всем за самые базовые права, даже за грязную воду из крана.

Арсений припомнил двоякое чувство, настигающее его в момент вынужденной для женщины близости с человеком, которого она не выбирала. Яростное желание считать, что она пошла на это добровольно, что она испорченная и потому недостойна жалости. Как он ни пытался видеть беспринципных хищниц, оправдывая себя, печаль в их глазах, когда они ревностно смеялись над его шутками, так и не затянула Арсения в утопичную иллюзию собственного превосходства. Но он, как и прочие, активно заглушал позывы совести. После женщин, которым не повезло, легче было возвести Варю на пьедестал и не касаться её, опасаясь обмазать собственной похабщиной. Чтобы не проецировать на неё свою фрустрацию и не обвинять в падении.

– У каждого есть выбор, – повторил он.

– Выбор? Выбор?! – закричала Мира. – Как ты смеешь! Ты ничего не знаешь о женщинах! Выбор между голодной смертью и проституцией?! Или выбор уехать в другую страну на работу и оказаться вместо неё в притоне?!

Он и правда не знал… Слишком сильно привязанность к матери, отстранённой из-за его изначальной для неё неправильности, захлестнула трезвый взгляд, который он обращал на что угодно, но не на женщин, которых хотел зацепить в кольце себя. На заре его жизни мать хотела заменить его девочкой. Она дала ему свободу, отправившись в собственную жизнь, а он не знал, что делать с этой свободой, не понимая тех, кого заглушали родительские тиски.

– Зато ты их знаешь слишком хорошо, видимо.

– Я их понимаю. А ты в угоду собственному удобству закрываешь глаза на то, что может пошатнуть твоё самомнение избавителя и святого. Ты будешь говорить мне, что они осознанно шли на это… И будешь лицемером.

– Ты видишь вещи только с одной стороны.

– А ты – нет?! Ты хочешь думать, что нищая женщина, поставленная в безвыходное положение, мечтает о вынужденном сексе с незнакомцем! Какая-нибудь иммигрантка без образования, которую насиловал отец или которую бросила мать, прямо-таки жаждет овладеть тобой! А она не виновата в твоих семейных драмах или в том, что ты хочешь самоутвердиться за её счёт! Я ненавижу тебя! Ненавижу!!! Когда я представляю, что ты насиловал женщину, которая не могла дать тебе отпор, да ещё выставлял себя её избавителем, мне хочется покалечить тебя! Ты – олицетворение всего, из-за чего я ненавижу людей!!! Лицемер, собственник, подлец!

Она бросилась бежать по колючей соломе, образовавшейся из перелопаченной травы, дорастающей редким странникам до пояса за годы, когда человек не трогал эти места. Солнце уже лизало близлежащие холмы, трансформируя всё вокруг в агонизирующую долину накануне холодеющих сумерек. Продуваемый позднелетним ветерком дом недосягаемым замком возвышался над этим великолепием.

Мира бежала к чертогу, чтобы забрать вещи и больше не связываться с прошлым. От него только сердце ноет, но ничего не меняется. Варвара потеряна. Отступать некуда. Надо выдохнуть, собрать себя по кускам и найти жизнь и смысл где-нибудь в новых краях.

Желание никогда не видеть обоих боролось с сожалением, что не будет больше этих разговоров в ворохе простыней под аромат изысканных духов. Не будет и зыбкого ощущения приверженности к чему-то тёплому, сформированному и значимому. Ощущения, важного с самого детства, когда она безмолвно бегала за старшими ребятами на их такой, казалось, большой улице, олицетворяющей весь мир. Ощущения, толкающего получать образование и пришвартовываться к значимым людям, чтобы не уронить себя.

Мира начала задыхаться, но боялась, что остановка приведёт к очередной сцене с Арсением. Она не могла сладить с ним. Она не могла переубедить его. Он оказался бесполезен со всех точек доступа. Чужой, упёртый мужчина. Сосредоточие её омерзения.

Мира ввалилась в дом, слыша какой-то звук… Звук знакомый, всплывший откуда-то из прошлой жизни. Её имя, произносимое кем-то очень родным и давно уплывшим. Она развернулась и в открытом дверном проёме внизу крыльца увидела Тимофея.

Мира молча пялилась на Тима. Он улыбался, говорил что-то, что заглушал стук в её ушах. И смотрел, а она ждала действия от него. Но он просто взирал на неё, будто призывая к шабашу своим наивно-искушённым видом и склоняя её к падению одним поворотом глаз с впрыснутой в них зеленеющей памятью эволюции в отражении неба.

– Знаешь, то, что я наговорил тебе тогда… Я просто искал несуществующие причины очернить тебя, чтобы не так было больно рвать, – разобрала Мира слова, которые так кстати пришлись бы всего год назад. Дождливым днём после их приземления.

Зачем он здесь, этот возвышенный мальчик с каким-то мечтательным, невзирая на живость, лицом? Не ведающий порока и отчаяния, живущего в сердцах их омерзительного трио?

Мира не могла спокойно смотреть в эти безукоризненные глаза мятного цвета. Она сразу вспоминала непреодолимую силу, которая, столкнув в свистопляске ревущего лета, позже заставила их дышать кожей друг друга в маленьком номере на берегу Средиземного моря. Горы там рассеивающимися замками восставали в глубинах дорог. От воспоминаний об этом по внутренней стороне её коленей пробежала дрожь. В душе вновь начинало клокотать от чудовищной несправедливости прошедшего, от бешенства, что всё вдруг происходит не так, как хотелось избалованной дочери мягкой матери. И оттого, что Тим разрушил легенду о ней как о недосягаемом, которое все хотят удержать, едва коснувшись.