Бонни-Сью Хичкок - Запахи чужих домов

Но я стою намного ближе к отцу.

— Где мама? — слышу я свой голос.

— Где мама? — передразнивает он меня. — Неужели кто-то вдруг забеспокоился о маме? — Он говорит все это, размахивая винтовкой.

Теперь, когда Банни и Лилия в безопасности, мне почему-то становится спокойно. Может, это из-за разговора с бабушкой, может, я уже накричалась, а может, из-за того, что Дамплинг пришла в себя. Как бы там ни было, возвращаться в эту знакомую пучину паники и страха я не собираюсь.

Меня не пугает отец, стоящий на крыльце с винтовкой в руках, ведь я провела столько ночей, представляя, что он может со мной сделать. Теперь я, по крайней мере, знаю врага в лицо: это пьяница с ружьем, а не что-то неизвестное, спрятанное в темноте, от чего я не могу защититься. Это не горячее тлетворное дыхание, пропитанное запахом алкоголя, которое подбирается ко мне все ближе, пока я, спрятав голову в подушку, жду, что меня схватят чьи-то руки — в пьяном угаре они сделают со мной то, о чем не вспомнят наутро.

Винтовка с этим и рядом не стояла.

— Ты отдашь мне деньги, Дора, — говорит отец, но при свете дня его голос звучит не так угрожающе, и я вижу, что он и сам это понимает.

— Хорошо, — отвечаю я. — Но сначала я должна убедиться, что с мамой все в порядке.

— Хорошо, — говорит он, повторяя каждое мое слово глумливым писклявым голосом.

Вдалеке я слышу пока еще негромкую сирену. «Спасибо, бабушка», — думаю я. Мне нужно продержаться еще немного. Но отец тоже слышит приближающуюся сирену. Она становится все громче.

— Ах ты, маленькая стукачка, — говорит он мне. — Ты заставила крольчат сделать всю грязную работу за тебя, чертова стукачка.

Стукачка. Хуже этого в наших краях быть не может. Отец поднимает ружье и смотрит на меня через прицел.

— Стреляй, — говорю я. Меня не пробирает дрожь. Мне даже не страшно. — Стреляй, никогда больше не хочу видеть твое лицо.

Он удивлен, медленно опускает ружье и пытается понять, кто я такая. Тут подъезжают полицейские машины и окружают нас. «Положите винтовку и поднимите руки», — кричат полицейские из-за дверей автомобилей. Отец опускает ружье, но продолжает смотреть на меня в упор. Полицейские подходят к нему с нескольких сторон, направив пистолеты в землю, и надевают на него наручники. Все это время мы с отцом смотрим прямо друг на друга. Я надеюсь, это последний раз, когда мне приходится видеть эти красные воспаленные глаза.

Полицейские заталкивают отца на заднее сиденье машины, вновь включают сирену, которая теперь удаляется в обратном направлении, и я понимаю, что уже очень давно стою, задержав дыхание.

Ровно в тот момент, когда я выхожу из оцепенения, которое помогало мне держаться, появляется отец Дамплинг. Ему приходится подхватить меня, потому что у меня подкашиваются ноги.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

Еще ни в чьем взгляде я не видела столько любви и заботы. По крайне мере, в отношении меня.

— Могу я остаться в вашей семье? Могу я остаться и никогда не уходить? — шепчу я, с трудом выговаривая слова.

— Ох, Дора, могла бы и не спрашивать, — отвечает он и обнимает меня своими большими руками.

На пороге дома появляются врачи скорой помощи: они тащат маму, привязанную к носилкам. Она вся черного и синего цвета, на руке повязка, оба глаза заплыли.

— Мам? — говорю я.

— Дора, только не в больницу, — произносит она. — Скажи им, что мне не нужна больница.

— Все в порядке, — отвечаю я ей. — Я заплачу́. Ты ужасно выглядишь.

— У нее сотрясение, — говорит один из врачей. — Нам нужно за ней понаблюдать.

— Я не собираюсь молчать и делать вид, что он тебе ничего не сделал, — говорю я маме и понимаю, что эти слова я всегда хотела услышать от нее.

Пола и Аннет заявляют врачам, что те должны их подвезти и что отказы не принимаются.

Никто не ждет, что я тоже поеду в больницу, и это хорошо, потому что сейчас мне важнее увидеть кое-кого другого.

— К Дамплинг пускают посетителей? — спрашиваю я ее отца.

— Тебя пустят, — отвечает он.

Мне ужасно хочется поговорить с Изабель, но она как-то странно себя ведет, будто проехала две тысячи миль, чтобы посмотреть на бродящих туда-сюда девочек в трико. Это даже не выступление, а прослушивание, поэтому никто не сидит в зале, дожидаясь начала представления. Вместо этого тут и там виднеются длинноногие балерины в пачках, дожидающиеся своей очереди.

Когда мы заходим внутрь, я не понимаю, куда девать глаза, потому что чувствую себя не в своей тарелке, куда бы я ни смотрел.

Изабель заглядывает в расписание, говорит: «Мы, кажется, опоздали» — и бросается к боковому карману сцены, махнув нам рукой, чтобы мы бежали за ней. Мы почти сбиваем с ног костлявую женщину с непослушными пепельно-серыми волосами, которая стоит прямо за кулисами, но прежде чем она успевает упасть, Изабель подхватывает ее и они начинают обниматься. Изабель шепотом торопится сообщить нам, что ее подругу зовут Авигея и что мы сможем поговорить позже. В последний момент прибегает девушка с большими карими глазами, и Авигея с улыбкой говорит ей: «Скорее, дорогая, ты все пропустишь», и девушка заходит за кулисы со сцены, на которой уже гаснет свет.

Кажется, в зале почти никого нет, но в нем слишком темно, чтобы разглядеть хоть что-нибудь, кроме теней и неясных силуэтов. Мы стоим за кулисами, поэтому Авигея отодвигается, чтобы мы могли смотреть на сцену из-за тяжелого бархатного занавеса. Я вижу только членов жюри, которые сидят в первом ряду, нацепив очки на кончики своих крючковатых носов. Здесь происходит, должно быть, что-то очень важное. В воздухе чувствуется напряжение, а на лицах нет и тени улыбки, а это всегда не очень хороший знак.

Девушка, стоящая на сцене, ждет своей очереди. «Это племянница Авигеи», — одними губами шепчет нам Изабель. Мы едва успели вовремя.

Как и все другие танцовщицы, эта девушка высокая и худая, она в простой розовой юбке и белом трико. Она выставила руки перед собой, соединив кончики пальцев. Девушка напоминает мне восковую статую на выставке. В зале удушающе жарко. Я представляю, как девушка капля за каплей тает прямо на сцене. Но тут я вспоминаю, что на мне до сих пор две куртки, так что, возможно, жарко здесь только мне.

Мне интересно, жарко ли Джеку. Он проскользнул в зал и сидит в одном из рядов вместе с девочкой, которую Авигея назвала «дорогая». Начинает звучать музыка, и балерина на сцене двигается, будто кто-то дергает ее за невидимые ниточки. Ее па завораживают, она скользит по сцене, словно кусочек сливочного масла, она подпрыгивает и очень легко приземляется на кончики пальцев, на ее лице написана решимость. Она не просто танцует, она рассказывает жюри историю, и кажется, это очень волнующая история. Я подаюсь вперед, чтобы не пропустить ни слова из ее рассказа.