Мауро Корона - Двадцать веселых рассказов и один грустный

На Пятидесятницу он притащил ей картину темперой какого-то чокнутого алкаша из Валь-Мистроны с изображением апостолов, играющих в морру [6] Игра, известная в Италии ещё с античности, в которой каждый из игроков по сигналу показывает некоторое количество пальцев, а для победы нужно угадать общую сумму. . Мама поинтересовалась, что же это делают двенадцать апостолов, выложив руки на стол.

– Считают, сколько стоит ужин, – ответил сын.

Он подшучивал над ней, но в то же время побаивался: верила она фанатично и, следовательно, представляла реальную опасность. Ещё и подозрительна была, что твоя куница: беда, если прознает об обмане, – станет непреклонной и склочной, а то и расходы урежет до размеров милостыни.

Случилось так, что приближалась Пасха. Накануне Олли по очереди совершал возлияния во всех окрестных барах и напрочь забыл купить матери подарок. Осознав наконец суть произошедшей катастрофы, он хлопнул себя по лбу и исповедался в этой печали своему верному молчаливому партнёру по выпивке, Остелио Хвосту.

– Принеси ей коломбу, – буркнул Остелио, – с коломбой никогда не ошибёшься.

– Так ведь нету, а магазины уже закрыты.

– Зато есть у меня, и я готов с тобой поделиться, я ведь сладкого не ем.

– Эх, хорошо бы, – голос у Олли дрожал от ужаса.

– Завтра утром занесу, – послышался ответ. – А пока давай-ка выпьем, домой я пока идти не готов.

И они пили, пока их не выставили из бара.

На следующее утро Остелио заявился к Олли с пасхальной коломбой в красивой синей коробке.

– Вот, – сказал он, – обвяжи лентой и сможешь сохранить лицо.

– Спасибо! – выдохнул Олли. – К десяти пойду с мамой на мессу, там ей коломбу и отдам. Ты меня от серьёзных неприятностей спас.

– Не благодари, – отвечал приятель, – лучше скажи, чего ради ты ходишь в церковь?

Сказав это, он иронично пожелал счастливой Пасхи, вышел на улицу и забился в первую же попавшуюся остерию.

Настало время мессы, на которой, разумеется, присутствовал и Олимпио. Он уселся на самом видном месте, чтобы все, включая маму, его заметили. Мужчины располагались на скамьях справа, женщины слева, поскольку в небольших городках, притулившихся к самым горным вершинам, до сих пор решительно не приемлют равенства полов. После службы все вместе вышли на церковный двор. Начались поцелуи, рукопожатия, поздравления и прочие приятности, повсюду были видны улыбки, слышались пожелания счастливой Пасхи. Олимпио обнял мать, поцеловал её в щеку, подобрал приличествующие случаю слова и пообещал зайти на обед.

– Не опаздывай, будут твои тётки, – проворчала синьора властно и, несмотря на полученное причастие, довольно сурово.

Около часу Олли вошёл в материнский дом с коломбой под мышкой. Там уже стоял непрестанный бубнёж – это болтали три приехавшие издалека незамужние тётки. Олли водрузил коробку на холодильник и состроил печальную мину.

– Принёс вам коломбу: больше ничего не было, даже шоколадного яичка, так что нормального подарка в этот раз, как ни бился, не нашёл, – соврал он самым покаянным тоном.

Мать ответила, что и так хорошо, ведь достаточно и безгрешных помыслов: вот приди он с пустыми руками, было бы несчастье! Сели обедать, но не раньше, чем хозяйка прочла общую молитву. Ели козлятину и другие вкусности. Родственницы привезли вина. Олли хотел было этим воспользоваться, но мать, этот цербер в юбке, всякий раз рычала:

– Не пей, Олимпио! Грех-то какой!

И Олимпио только молча думал: «Вот ведь зараза». Наконец подошло время сладкого.

– Давайте попробуем коломбу моего сыночка, – предложила синьора.

Одна из тёток проворчала:

– Но ведь есть ещё наша, открывай и её.

– Нет уж, давайте по одной, – едко ответила хозяйка. – И сперва ту, что принёс мой Олли, это так мило с его стороны!

Стол освободили от тарелок и водрузили на середину коломбу. Пока незамужние тётки усаживали свои массивные седалища, мать Олли открыла коробку и достала завёрнутую в бумагу сладость, поначалу даже не обратив внимания на обёртку. Впрочем, ей хватило одного беглого взгляда, чтобы свёрток полетел на пол: это были фотографии обнажённых женщин и мужчин с огромными пенисами в процессе извращённых соитий, половых актов и разврата всевозможных видов. Сладкая пасхальная коломба была кощунственно завёрнута в выдранные из весьма откровенного порножурнала страницы. Мать Олли, схватившись за край стола, истерически заголосила; её практически хватил удар. Сын был немедленно (и, разумеется, незаслуженно) обозван дегенератом. Красная, как помидор, она вопила и сыпала проклятьями, заодно включив в число грешников и сестёр, которые, разжигаемые видениями актов, для них недоступных, бросились собирать позорные страницы, чтобы скорее бросить в печь (впрочем, не раньше, чем хорошенько их рассмотрели). Родственницы хохотали, мать Олли – нет. Она грозила сыну всевозможными карами, бранила последними словами, а он лишь молча думал об ублюдке-приятеле, подарившем ему коломбу. Тот, на дух не перенося синьору, весьма своеобразно упаковал пасхальный подарок и запечатал коробку, чтобы никто не заметил подделки. Олимпио даже не пытался защищаться – что было бы бесполезно – и только раз пробормотал хнычущим голосом:

– Это всё он, я только принёс...

Но мать не хотела не только верить, но даже знать имя этого самого «его». Пасха закончилась катастрофой, а Олли научился никому не доверять и ни от кого не принимать «голубей в мешке».

Гульельмо Кантона, известного также как Гельмо, егеря и лесники взяли на мушку уже давно. Его преследовали, поскольку он был мастером: не каким-то там браконьером, а экспертом-птицеловом, постоянно практиковавшимся в искусстве поимки, выкармливания и продажи всех видов птиц, без исключения. Но для этого занятия, как, разумеется, и для любой другой работы, нужны разрешения и полномочия – вещи бесконечно далёкие от мира Гельмо Кантона. Не то чтобы он был закоренелым преступником, просто не хотел утонуть в бюрократической трясине или обрасти хламом, подобно пернатым, пойманным зимой на птичий клей. Будучи существом свободным, хотя и несколько эксцентричным, он считал, что природа создана исключительно для использования человеком и удовлетворения его потребностей. А поскольку он как раз человек, пусть даже маленький и весь перекрученный, словно тростник на ветру, природу он попользует в хвост и в гриву.

Гельмо собирал всевозможные травы, корни, ягоды, дикие фрукты, грибы, ловил лягушек, форель, улиток, серн, косуль, зайцев, кекликов, тетеревов, куропаток, а также других птиц самых разных пород и размеров. По сути, он жил за счёт природы, продавая то тут, то там всё, что удавалось поймать. Без каких бы то ни было разрешений или лицензий: разрешения и лицензии – это для рабов. Маленькие певчие птички пользовались большим спросом на Сагра-деи-Осеи, Празднике птиц в Сачиле, проходящем в августе на протяжении уже почти 740 лет. Гельмо Кантон был человеком упорным и трудолюбивым, как червь, изо дня в день грызущий дыру в горе, оставляя на месте преступления одни только мелкие крошки. Ходившие его путями частенько обнаруживали в кустах останки убитого и разделанного оленя или серны, а то пустое и гладкое, словно миска, гнездо дрозда, снятое с ветки и избавленное от птенцов: на празднике в Сачиле фермеры и по сей день ценят маленьких дроздят на вес золота. Говорят, те из них, что дышали горным воздухом, обладают самыми приятными и самыми громкими голосами, а поют лучше других и с куда большим удовольствием.