Мауро Корона - Двадцать веселых рассказов и один грустный

Однако эти рассказы задумывались как весёлые, так что меня, кажется, слегка занесло. Лучше сменим тему.

Итак, в тот день крутившего ручку Випако осенило (Випако – это сокращение от Витторио Паскуале, каковым и было имя электрика). Вращать вертел он никогда особенно не любил и ворчал, что устал, а потому нужно изобрести устройство, которое будет делать это за него.

– Сконструирую-ка я эту штуку сам, – заявил он.

Сказано – сделано: уже на следующий день работа закипела. Он пилил, скручивал и сваривал трубы и уголки, пока не получился прочный каркас. Потом съездил к старьёвщику в Лонгароне, чтобы добыть мотор от стиральной машины, который и установил на раме. С помощью шкивов и колёс Випако настраивал скорость вращения, пока не подобрал подходящую для вертела. На доработку ушёл месяц. Мужик он был медлительный: когда требовалась точность, скорость хромала. Да и нелегко через столько лет снова выловить остатки знаний, некогда полученных на дистанционных курсах Школы радиоэлектроники, но давно утопленных в вине. В конце концов всё получилось, хотя нам казалось чудом, что в подобных условиях он вообще смог завершить работу.

И вот пришёл день испытания. Начинался ноябрь, и воздух покалывал нос, словно булавками. Сидеть под открытым небом было уже не так приятно, но большой костёр из лиственничных поленьев согревал и тела, и души. Как только образовалось достаточное количество пышущих жаром углей, Випако разровнял их лопатой и гордо поставил сверху своё хитроумное изобретение. Мы глядели во все глаза.

Присутствовали Оттавио, Сепин, Жиль, Ян де Паоль и Джильдо. Малыш, Мороз и Берто должны были подойти позже, по мере нарастания запахов и громкости голосов.

Чтобы понять, как эта штука работает, мы начали с цыплёнка-гриль, выбрав старую курицу, к тому времени уже ощипанную и почищенную. Випако насадил её на вертел и закрепил в направляющих. Потом вытащил из кухни удлинитель, вставил вилку, нажал кнопку на панели управления – и устройство начало вращаться. Нам и не снилось, что вертел можно не крутить самому. Великий Випако злорадно потирал руки, не ожидая, впрочем, от своего создания подвоха. Во времена Школы радиоэлектроники кое-каких приборов ещё не знали, так что ему и в голову не пришло поставить в двигатель нейтрализатор. Но Випако забыл, что когда-то этот мотор был частью стиральной машины, и в один прекрасный момент командоаппарат вдруг без предупреждения включил режим отжима. Шкив обезумел и завертелся, будто пропеллер. Нависший над углями агрегат заплясал тарантеллу. Курица, визжа, вращалась всё быстрее и быстрее, пока не лопнула и не сорвалась с вертела. Она просвистела, словно бумеранг, сперва задев угол дома, а после приземлившись где в глубине свежевыкошенного луга. Мы переглянулись: было совсем не смешно. Смех пришёл позже. Кто-то выругался. И лишь одно существо внимательно наблюдало за событиями, чтобы успеть воспользоваться последствиями. Это был Малыш. Огромным прыжком он катапультировался туда, где завершила свой полёт курица. Но Мороз оказался проворнее: опередив товарища, он вцепился в добычу зубами и скрылся в роще. Вот тогда-то все и расхохотались – все, кроме Випако, который тёр нос, будто собираясь заплакать, но не плакал: это был его способ справляться с жизненными неурядицами.

Бедняга Випако! Не так уж много ему оставалось. Он был добрым и находчивым, а если что делал, то на века. Выходец из глухой деревни, Випако хотел доказать, что у него тоже есть талант, да так и не смог: слишком часто ему не везло, а с невезением никакому таланту не сладить. Зато у него был дар: никогда не сдаваться, стоять на своём, всегда находить в себе силы и желание работать, даже когда другой бы давно повесил нос. Таким был Випако, великая, но простая душа!

Мама Олимпио Ривы, которого все называли Олли, синьора за семьдесят, сверх всякой меры баловавшая своего единственного ребёнка и потому вконец его испортившая, была женщиной весьма благочестивой и на редкость преданной Деве Марии. Кроме того, она была предана Господу Богу и всем святым без исключения – возможно, даже тем, которых изобретал Лежебока. Короче говоря, это была дама нерушимых принципов, уверенная в себе и крайне религиозная.

Перед Пасхой и Рождеством она впадала в сомнамбулическое состояние, наполненное лишь сосредоточенными молитвами, и не выходила из него целую неделю, а в последние несколько дней до святого праздника, даже если они приходились на субботу или воскресенье, вообще закрывалась в коконе молчания и медитации, прорваться сквозь который не удавалось никому. Сквернословия, вульгарности или, ещё хуже, разговоров о сексе она не терпела, раз и навсегда заклеймив их «скоромностями». Что уж говорить о богохульстве! Такое, как и «скоромности», не прощалось никому.

А вот её сын Олимпио, напротив, вырос вовсе не ханжой (возможно, из подсознательного желания стать для матери позором). Но, вечно пребывая на мели, он, чтобы не разочаровывать старушку и, главное, извлекать максимум преимуществ из её материнской привязанности, вынужден был притворяться полным веры и благочестия, до которых ему было как до Луны. Церковь он посещал с тем же усердием, с каким выискивал на обочинах автострад доступных женщин. Пьянство и ругань в мгновение ока сменялись молитвами и притворной трезвостью в зависимости от расстояния, отделявшего Олли от матери. Время от времени он исповедовался, покорно принимал святое причастие, и всё возвращалось на круги своя. Одно крохотное признание – и грешник становится невиннее младенца: тот по крайней мере отмечен печатью первородного греха, от которой избавится лишь после крещения.

К своим сорока Олли обзавёлся хитро прищуренными глазками, обрамлённой редкими секущимися волосами лысиной и скособоченной походкой койота, вглядывающегося в даль в надежде заранее распознать опасность. Вечная боязнь материнского гнева висела над ним дамокловым мечом, заставляя вести двойную жизнь, где сменяли друг друга набожное и грешное, молитвы и ругательства, «Цветочки Франциска Ассизского» и путаны, вино и минералка. Он настолько досконально изучил технические аспекты, что старушка ничего не замечала и даже не подозревала о вовсе не ортодоксальных проделках сына. На каждый большой праздник тот являлся к ней в гости с подарком, каким-нибудь подходящим сувениром невеликой ценности, доказывавшим однако (или призванным доказать) его привязанность к ней и веру в Господа.

Как-то по случаю Рождества Олли подарил ей обувную коробку, набитую дешёвыми открытками с изображением святых, купленными за пару медяков на блошином рынке в Годега-ди-Сант-Урбано, что в Тревизо. В другой раз принёс пластиковое распятие с отломанными по локоть руками, подобранное возле разрушенного дома, заявив, что это «Христос подёнщиков», и она расплакалась, увидев, что святой покровитель работающих руками сам рук лишился. Когда же синьора спросила, что означают столь чудовищные увечья, Олли ответил: «Знаешь же, как говорят: от усталости руки отваливаются».