Кейтлин Моран - Стать Джоанной Морриган

– Спасибо за это чудесное интервью, которое ты взяла у меня. Ты меня изобразила прямо Оуайном Глиндуром с двенадцатиструнной гитарой, разрушающим собственный замок. Я читал его на гастролях. Читал всю дорогу. читал вслух Эду Эдвардсу, пока он мне не сказал, что я веду себя как бабуин в зоопарке, который тягает себя за член и смеется.

Но потом Джон решительно тушит окурок в пепельнице, одним глотком допивает свой джин и говорит, убивая меня наповал, бьет прямо в сердце:

– Извини, Герцогиня, но мне надо идти. Джону-Джону пора в кроватку.

Я смеюсь.

– Ты уходишь так рано? Кайт, я, конечно, могу представить, что ты уходишь с гулянки так рано, но только в том случае, если тебя вынесут на носилках, и врачи «Скорой помощи» будут делать тебе на ходу массаж сердца и кричать: «ЧТО ТЫ ПРИНЯЛ, ДЖОН? СКАЖИ НАМ, ЧТО ТЫ ПРИНЯЛ?!»

Этот клоун не может так рано уйти.

Этот клоун уходит.

– Нет, я серьезно. Завтра в восемь утра у нас запись для MTV. В Голландии. Мне надо идти, – говорит он. – Мне поставили ультиматум. Грозятся бунтом и массовыми беспорядками. Видимо, мне никогда больше не разрешат просидеть с тобой целую ночь, а потом умереть у бассейна.

Я поднимаю глаза и вижу, что Эд Эдвардс уже открыл дверь и держит ее открытой – дожидается Джона, чтобы увезти его от меня. Далеко-далеко, в Голландию.

– Черт, ты и вправду уходишь.

Потом я молчу секунд десять. Кажется, я никогда в жизни не молчала так долго. Я тихонечко ложусь в гроб. Прибиваю крышку гвоздями. По сути, я умерла, пока длилось молчание.

– Ну что ж, – говорю я наконец. – Ладно. Удачи. И помни: всегда выходи в мир, как будто готовишься к встрече с заклятым врагом.

Он наклоняется ко мне и целует меня в губы. Я не знаю, что это значит. Я просто стою и вообще ничего не знаю. Один поцелуй. Нежный, как снег.

Мое сердце взрывается пчелиным роем.

– До свидания, Герцогиня, – говорит он и уходит.

И вот его уже нет – смысла всего моего бытия в этой комнате, в Лондоне, в мире. Вся моя жизнь вкупе с почти 19 фунтами, потраченными на билет на электричку, садится в такси и мчится прочь, оставив мне эту комнату, переполненную людьми – вечеринку – как прощальный подарок.

Меньше всего мне хотелось такого подарка.

Я стою, совершенно одна, еще пару минут. Его поцелуй до сих пор отдается дрожью в костях. Я пытаюсь собраться с мыслями и закуриваю еще одну сигарету. Все же курение – очень полезная штука. Надо было начать курить раньше! Может быть, если бы я закурила еще в школе, мне бы не было так одиноко!

Это был первый раз, когда мужчина прикоснулся губами к моим губам. Самый первый. Просто поцелуй на прощание – сдержанный, тихий, – но впервые не в щечку, не в уголок рта, а прямо в губы. Как целуются мужчины и женщины.

«Рот – это сердце лица», – думаю я про себя, беру со стола стаканчик халявного вина и осушаю одним глотком. Руки трясутся, в голове гудит. Я не знаю, что мне делать с собой. Я хочу целоваться еще. Хочу довести до конца тот поцелуй – до логического завершения, когда с меня сорвут платье и повалят в постель. Почему у меня до сих пор не было секса? Что происходит? В систему закралась критическая эксплуатационная ошибка.

Я смотрю по сторонам. Мне надо включиться в эту вечеринку. Зизи стоит у бара, держит в руке бокал и с кем-то беседует. Зи очень милый, как мне подсказывают пять порций джина. Иду к нему.

– Всем прррривет, – говорю я.

– Долли, это Тони Рич, – говорит Зи. – Энтони, это Долли.

– Привет, – говорит Рич.

Конечно, я знаю, кто такой Тони Рич: музыкальный обозреватель, звезда «D&ME». Выпускник Гарварда – он жил в Америке ! В стране Мэрилин ! Рич очень умный и очень злой. Язвительный, въедливый и блистательный Тони Рич, который всегда недоволен большинством музыкантов, попадающих в хит-парады. На прошлой неделе он писал о «The Wonder Stuff», мидлендских героях инди-рока, и назвал их звук «смехом пятерки придурков, которые ржут как кони, раззявив рты. Это конечная точка, где музыка уже не стремится в открытый космос покорять неизведанные пространства, а застревает на заброшенной космической станции и принимается с гордостью колонизировать мусорные отсеки, представляя куски экскрементов сокровищами».

Но сейчас это не важно. А важно то, что я только теперь осознала, какой Тони Рич привлекательный парень. Привлекательный и сексуальный . Высокий, с большим чувственным ртом, очень бледный, с глазами умными, как ракеты – как реактивные снаряды – как Солнце цвета кока-колы.

Удивительно, что в газетах не пишут, какой он знойный. Об этом надо писать чуть ли не еженедельно, на первых полосах всех газет, но они почему-то не пишут. Тут британская пресса явно оплошала. Таковы издержки работы в чисто мужском коллективе: тебе не подскажут, что на рок-концерты надо надевать плотный спортивный бюстгальтер, и не предупредят, что рядом ходят такие отборные сексапильные экземпляры. А ведь сколько их проходит мимо!

Поразительно, как идеально сложилось время: ровно через тридцать секунд после ухода Джона Кайта, моего будущего мужа – который бросил меня одну, распалив поцелуем, – мироздание представило мне моего второго будущего мужа. Или, может быть, я выйду замуж за Джона и возьму Рича в любовники. Или займусь сексом с обоими – настоящим, по-взрослому правильным сексом, – а потом выйду замуж за Гонзо из «Маппет-шоу», как и собиралась с девяти лет. Еще ничего не решено. У меня миллионы возможностей, все дороги открыты.

– Ты еврей, да? – спрашиваю я у Рича, включаясь в режим непринужденной светской беседы. – Я буквально недавно узнала, что я тоже наполовину еврейка! По матери!

– Мазаль тов, – коротко отвечает мне Рич.

Разумеется, я сказала неправду насчет своего якобы половинчатого еврейства – моя мама родилась в Питерборо, а ее родители и вовсе на Гебридских островах, – но я читала автобиографию Харпо Маркса («Говорит Харпо», Limelight, 1985), и я знаю, что значит «шикса» и что такое «пинокль», и иногда мне действительно хочется быть еврейкой – и это, по сути, одно и то же. К тому же сегодня я только и делаю, что выдумываю о себе небылицы, и они меня не подводили. Даже наоборот. Будем считать, что сегодня день вымысла. Я придумываю себя на ходу. Как будто я джазовая импровизация. Я выпиваю еще одну порцию джина.

– В Вулверхэмптоне нас очень мало. – Я вздыхаю так по-еврейски, как только могу.

Думаю, не сказать ли ему, что в Вулверхэмптоне сплошные гойим, но я не знаю, как правильно произносится это слово – я его видела только в книгах, – а если произнести «гойим» с неправильным ударением, то получится очень по-гойски, и я решаю перевести разговор со своего новоявленного этнического происхождения на что-то другое: