Кейтлин Моран - Стать Джоанной Морриган

– Если хочешь добиться успеха, учись ненавидеть, – говорит Кенни, выдавая мне очередное задание, и это не просто рецензии на пять строчек, а полноценные авторские обзоры.

Волна возмущения нарастает: обо мне пишут читатели в рубрике «Письма читателей», музыканты упоминают меня в интервью. Мне, человеку, живущему в доме, где нет зеркал, восхитительно осознавать, что обо мне знают и говорят. Сколько я себя помню, я всегда беспокоилась, что меня, может быть, и вовсе не существует – что я просто сплю и вижу себя во сне. Или Крисси видит меня во сне и отчаянно пытается проснуться.

Но теперь уже ясно, что я неоспоримо реальна – теперь, когда обо мне заговорили другие. Когда статьи с моей подписью публикуются на странице седьмой, и на странице девятой, и еще три статьи на страницах с семнадцатой по двадцатую, а в разделе сплетен красуется моя фотография с вечеринки, где я стою на столе – пьяная, в шляпе-цилиндре, – и под снимком написано: «Слэш уходит в отрыв».

Потому что вторая причина, по которой я чувствую себя вечно пьяной, заключается в том, что я вечно пьяна. Ну, не то чтобы вечно. Но каждый вечер – на каждом концерте – я пью. Да и кто бы на моем месте не пил? Только совсем сумасшедший не станет пить, когда в бюджет на покрытие расходов на «освежающие напитки» заложено двадцать фунтов. У нормальных людей ни один пенс не останется недопитым. Долгими беспокойными днями, когда тревога скребет по нервам, как пенопласт по стеклу, тебя греет мысль: «К девяти вечера я напьюсь, и мне будет весело». К тому же я пью из практических соображений. Потратив все деньги на новый компьютер, я хожу на концерты пешком и с концертов тоже хожу пешком, и алкоголь не дает мне замерзнуть, согревая меня изнутри, и когда я пою, у меня не срывается голос на верхних нотах. С «Высокогорьем, проливным дождем» группы «Aztec Camera» я добредаю до поворота на Спрингхилл и иду к нашему дому по пустым темным улицам – мимо дома Вайолет.

– Что ты им наговорила? – размышляю я вслух. Тюлевые занавески на окнах похожи на белые пленки катаракты, из-за чего дом Вайолет кажется близоруким и несговорчивым. – Что будет дальше?

На одном из концертов в Вулверхэмптоне – как обычно, в изрядном подпитии, – я встречаю свою готичную кузину Эйли.

– Привет, – кивает мне Эйли над пинтой пива. Я вижу, что она больше не гот. Теперь она одевается как типичная девочка-инди, фанатка шугейза: черные ботильоны, джинсы, полосатая тельняшка, длинная челка.

– Эйли! – говорю я. – Вот это встреча! Привет! Я теперь тоже люблю Джона Кайта! Я спала в его ванне! Я слышала, как он мочился!

– Я больше не слушаю Кайта, – отвечает Эйли скучным голосом. – Я слушаю «Нову». Они офигенные.

Я понятия не имею, кто такие «Нова».

– Вот они, – говорил Эйли, кивнув на столик в дальнем углу клуба. Рядом со столиком топчутся пять худощавых, угрюмого вида парней – черноволосых, в черных джинсах и полосатых тельняшках.

– Впервые вижу, – говорю я. – Видимо, они новые в наших краях.

– Я сплю с басистом, – говорит Эйли и добавляет, секунду подумав: – Я слышала, как он мочился. И как делал большие дела.

Я признаюсь, что ни разу не слышала, как рок-звезды делают большие дела. Эйли всегда меня опережает на шаг.

– Интересно, кто из нынешних звезд испражняется громче всех? – размышляю я вслух. – Наверное, Селин Дион. У нее дома наверняка установлен фарфоровый викторианский унитаз с ручной росписью внутри и снаружи, и она деликатно выкакивает тысячи крошечных плотненьких сухих катышков. Как кролик. Дзинь, дзинь, дзинь!

– Ага, – говорит Эйли. Ее лицо не меняется – это все то же холодное, отрешенное, совершенно пустое лицо, которое она носит с рождения, – но она явно заинтригована. Помолчав две секунды, она говорит: – А Принс потихонечку срет за диваном, как кот. Потом скребет по ковру, вроде как зарывает, и идет заправлять Шине Истон.

– А Ник Кейв выташнивает погадки, как сова. С мелкими косточками внутри.

Мы беседуем в таком духе, пока не перечисляем все туалетные привычки практически всех музыкантов, занимающих первые сорок мест в мировом рейтинге.

А потом после задумчивой паузы, за время которой мы успеваем выкурить по сигарете, Эйли спрашивает:

– Так ты с ним спала? Ты спала с Джоном Кайтом?

– Может быть.

– Значит, нет, – говорит Эйли. – С виду ты целка целкой.

– Я не целка!

– Нет, целка.

– Нет, не целка! Я знаю… какая сперма на вкус!

Эйли смотрит на меня.

– Как отбеливатель для белья.

Салли из «Bleach» говорила об этом в одном интервью, когда объясняла, почему их группа называется «Bleach», что помимо прочего означает «отбеливатель». Видимо, Салли знала, о чем говорит, потому что Эйли легонько кивает, удовлетворившись ответом.

Но ее вопрос разбередил что-то во мне. Мои нецелованные поцелуи ощущаются грузом на шее. Груз вполне осязаемый. Как токсический зоб или несчастливая подкова на толстой цепи, которую мне приходится постоянно таскать на себе. Иногда эта тяжесть мешает мне говорить. Иногда она мешает дышать.

– Хотя у меня уже целую вечность не было секса, – признаюсь я, и это чистая правда. Мне уже семнадцать, и за все семнадцать лет жизни у меня еще не было парня. Я даже ни разу не целовалась. Джон Кайт не считается – там было без языка. Вся жизнь – это целая вечность . – Я уже вся обстрадалась.

Эйли смотрит на меня, потом кивает в сторону «Новы» и спрашивает:

– Видишь, с ними высокий парень?

Вижу, да. Долговязый нескладный юнец с совершенно обычным, неприметным лицом.

– Он с тобой переспит. У него прозвище «Поцелуйщик».

Смотрю на него снова. Поцелуйщик. Даже не знаю, как его описать. Он просто… нормальный. Все части тела на месте, лицо спереди, как положено. У него… голова. Руки. Ноги. «Мартенсы». Поцелуйщик.

– Он с тобой переспит, если хочешь, – говорит Эйли. – Он как раз этим и занимается. Он спал со всеми моими подругами. Знаешь, бывают такие детские аттракционы-качалки у магазинов? Лошадка или жираф. Бросаешь в прорезь монетку в десять пенсов, садишься на него верхом и качаешься. Вот он такой же жираф. Всегда наготове, если кому-то захочется покачаться.

Снова смотрю на него. А потом, потому что я уже выпила пару бокалов, смотрю на часы. Видимо, подсознательно проверяю, настало ли время для моего настоящего первого поцелуя. Часы подсказывают, что сейчас 21.47, понедельник, 17 мая 1993 года… Как-то все слишком быстро. Впрочем, я и сама быстрая. Очень быстрая, да. Потому что вот прямо сейчас у меня состоится первый поцелуй!

Я уточняю:

– И как оно… будет происходить?

Эйли идет сквозь толпу на танцполе, я – следом за ней.

– Привет, ребята, – говорит Эйли «Нове» и Поцелуйщику.

– Привет, Эйли.