Кейтлин Моран - Стать Джоанной Морриган

– Тогда никаких социальных пособий не было и в помине, – говорил он, пока мы сидели и ждали. Мальчишка-подросток в рабочей спецовке ходил по стоянке и собирал магазинные тележки, брошенные со вчерашнего вечера. Катясь по асфальту, они оглушительно дребезжали. – Церковь давала какие-то деньги совсем неимущим. Священник ходил по домам и смотрел, как живут прихожане, и если вдруг видел, что у тебя есть какая-то мебель, которую можно продать, то – хлобысь! Никаких больше тебе вспоможений от церкви. Так что когда приходил проверяющий, твоя бабуля держала его у передней двери, отвлекала беседой, а мы с братьями-сестрами хватали столы и стулья, тащили их в сад через заднюю дверь и перекидывали во двор к соседям. А соседи швыряли свою мебель к нам, когда проверяющий приходил к ним . Вся улица метала матрасы через заборы, когда священник ходил по домам. Сверху, откуда-нибудь с самолета, это, наверное, смотрелось бы очень смешно. Массовая эмиграция мебели для упреждения беды.

– У вас, наверное, была очень дружная деревня, – говорила я папе, болтая ногами в лучах раннего солнца.

– Да какая там дружная? Жуть и мрак беспросветный, – жизнерадостно отвечал папа. – Война только-только закончилась, половина мужчин в деревне вернулись контужеными, и все пили по-черному. Мужья били жен, и это считалось нормальным. Никто даже слова не говорил против. Приходит женщина в лавку, под глазом фингал. Никто и не спрашивает, что случилось. Все и так знают, что она скажет. «Я врезалась в дверь». Время было такое, Джоанна. Трудное, лютое время. И люди тоже зверели. В школе монахини лупцевали детей линейкой, если ребенок-левша писал левой рукой.

– И тебя тоже ?

– Ну да. В детстве я был сущим ангелом, Джо. Сущим, блядь, ангелом, а не ребенком. И вот тебя ставят перед всей школой – пять ударов по левой ладони, – чтобы ты не смог держать карандаш в левой руке. Старые сучки.

Я размышляю о папином корявом почерке. Теперь папа пишет правой рукой, и мы всегда потешаемся над его неразборчивой писаниной с отдельными буквами, перевернутыми в обратную сторону. Когда папе поставили инвалидность, наверное, больше всего он обрадовался тому, что теперь ему можно уже не подписываться полным именем. «Вместо подписи ставишь крестик! Как шпион , ептыть!»

– Вот почему я сбежал и прибился к рок-группе, – рассказывал он. – Свалил из этого мрачного места при первой возможности. Через полгода вернулся проведать своих, весь такой в брюках-клешах, с волосами до задницы. Мы всей группой приехали, притащили гашишные трубки из Турции, а саму травку из Лондона. Взорвали всем мозг. В общем, нас встретили ничего так, нормально. Только басиста выгнали ужинать на крыльце.

– Почему?

– Он был черным. В Шропшире отродясь не видели черных.

– А он сам был откуда? – спросила я.

– Из Билстона, – ответил папа.

Мне нравилось слушать папины рассказы. Истории об этих немыслимых чужих краях – здесь, прямо здесь, но четверть века назад. Казалось бы, совсем недавно, но по всем ощущениям – ближе к Средневековью, чем к нынешнему 1993 году. Лютые времена с их суровыми монахинями, со священниками, раздающими деньги, с голодом, крысами, войной и страхом перед людьми с черной кожей. И поэтому мне представляется, что все, из чего складывается мой мир – социальные выплаты и пособия, культурное многообразие, рок-н-ролл, даже священное право левшей писать левой рукой, – это недавние изобретения. Совсем новый мир, только что вынутый из обертки. Я понимаю, что это великое достижение – результат очень упорной работы небольшого, вполне поддающегося исчислению количества мужчин и женщин, которые думали, и писали, и выходили на марши протеста, и пели, и создавали будущее для нас. Достаточно было убить пару сотен тех самых людей, и это будущее не наступило бы никогда. Может быть, это будущее наступило так поздно, потому что раньше их всегда и убивали, тех самых людей – вновь и вновь, на всем протяжении истории.

Каждый раз, когда папа рассказывает мне о том, как все было во времена его юности, я тихо радуюсь про себя, что живу здесь и сейчас. В любом другом времени я была бы не я. Мне бы никто не позволил быть мной. Я знаю, что происходило в истории с такими, как я. Тяжелый физический труд. Руки в мозолях, вечно сальные волосы. Никакого душистого мыла и туалетной воды. Женщины вкалывали, как ломовые лошади, и уже в тридцать выглядели на все пятьдесят. Я работала бы от зари до зари на какой-нибудь фабрике или в поле, и никаких тебе книжек, никакой музыки, никаких электричек до Лондона. Я была бы безликой рабочей скотиной, одной из миллиона – в унылом стаде, мокнущем под дождем, – никому не известной и не интересной. Я не буянила бы в Лондоне, в своей шляпе-цилиндре.

Я издаю тихое сочувственное мычание, обращаясь к Джоанне из шестнадцатого века.

– Ты чего? – говорит папа.

Я вспоминаю, где я и что я: пьяная, в саду за домом.

– Да нет, ничего. Просто радуюсь, что я здесь. – Я кладу голову ему на плечо.

– Слушай, малыш, нам уже надо придумать какой-то план, да? – говорит папа, целуя меня в макушку, и скручивает себе еще одну сигарету. – Твоя мама вышла на тропу войны. Сегодня пришло письмо из собеса. Они завершили свое рас-сле-до-ва-ние и оставляют пособие как есть.

– Ура! – говорю я. – Слава богу!

– Нет, – говорит папа. – Как есть сейчас . В смысле, урезанное пособие.

– Но почему? Они написали, почему?

Господи, только бы не из-за меня!

– Нет, – говорит он, глядя себе под ноги. – Ну, то есть они написали… Они проверили выплаты, и оказалось, что раньше нам начисляли вроде как больше, чем полагалось. Так что мы теперь нищие.

– Я могу вам давать больше денег! – говорю я. – Если не буду откладывать деньги на счет. Зачем их откладывать? Они нужны нам сейчас.

– Твоя мама будет категорически против, – говорит папа. – Но мы обязательно что-нибудь сообразим. Мы семья – нельзя, чтобы ты содержала нас всех в одиночку. Это было бы просто нечестно по отношению к тебе. Нет… Нам надо задействовать наши активы. То есть меня и тебя. Ты пишешь о музыке. Я ее делаю.

Он делает паузу и закуривает.

– Ты мне поможешь пробиться, малыш. Напишешь обо мне в этом вашем журнале. Сделаешь папе рекламу. И мы станем миллионерами уже к Рождеству.

Я обнимаю его. Потому, что я пьяная. И потому, что я его люблю. И потому, что мне так повезло жить в двадцатом веке.

– Договорились!

Мы пожимаем друг другу руки.

Теперь, когда я становлюсь уже постоянным автором «D&ME», конверты с новинками музыки прибывают к нам в дом отовсюду – по десять, пятнадцать, двадцать штук в день. Все альбомы и синглы, выпущенные в Британии, доставляются ко мне на дом – почтальон обливается потом, его сумка вечно беременна бандеролями. Если раньше дребезжание почтового ящика на двери означало угрозу погибельного письма из собеса или прибытие повторных коммунальных счетов с перечислением санкций за неуплату, то теперь ящик забит компакт-дисками, семидюймовым винилом, двенадцатидюймовым винилом и неподписанными кассетами со всевозможными предрелизами. Как будто у нас каждый день Рождество. Нескончаемый дождь из музыки.