Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Вот и все литераторы, каких удалось собрать Володе Шубину.

А сам он в этот день болел; еще накануне у него поднялась температура, обложило горло, и я вчера вечером и нынче утром, перед тем как идти в роддом за женой и сыном, варил картошку в чугунке, а «свата» заставил сидеть над ним и дышать паром.

— Дело не в ангине, старик, — объяснил он мне несколько изменившимся голосом. — У меня слабые легкие. В армию взяли — там начался легочный процесс. Демобилизовался, лечился, женился — вроде все прошло. Но иногда болезнь дает о себе знать.

— Тогда нечего шастать по району, — выговаривал я ему. — Посиживай в редакции, там печь, говорят, теплая.

— Ничего… Я им покажу…

— Посиди нынче дома.

— Ты что, забыл? Сегодня съезд писателей.

После моего лечения ему немного полегчало, но вот ораторствовал, а лицо красное, словно только встал от того чугунка с картошкой. «Писатели» его вид принимали за свидетельство душевного волнения, и только я знал, как ему плохо.

— Ну что ж, приступим, — неторопливо, с ровной, спокойной интонацией в голосе сказал Белоусов после вступительной речи Шубина; чем-то он был уязвлен, этот Белоусов. — Наполеон, конечно, великий полководец, но он нам не указ. Важно ведь не просто двигаться куда-то и воевать с кем попало, а надо иметь ясную цель и сокрушать истинного, а не ложного противника. Я правильно рассуждаю?

Володя оглянулся с удивлением: это была явная атака на него. Но он смолчал.

— Я думаю, может быть, вам будет полезно услышать мой рассказ об Алексее Максимовиче Горьком, которого я встречал, — продолжал Павел Иванович тем же ровным голосом и подвинулся за стол, единственный в этой комнате, как бы на председательское место, по-хозяйски расставил локти. — Да, я его видел собственными глазами в тридцать… затрудняюсь сказать, в каком именно году, на станции железной дороги, когда он возвращался из Италии.

Рассказывать ему, впрочем, было особенно нечего: Горький не останавливался на той станции, только помахал рукой из вагонного окна. Но Белоусов рассмотрел и очки великого писателя, и добрую улыбку из-под усов. Странное дело: словно бы отсвет горьковской славы лег в эту минуту на Белоусова, да и мы тоже почувствовали себя как-то ближе и к Горькому, и к писательскому делу тоже.

Павел Иванович рассказал кое-что о своем литературном творчестве в ту пору, вскользь упомянул, что оно было пресечено в годы культа личности: осудили на пять лет ни за что ни про что и послали на станцию Сухобезводную Горьковской области; в подтверждение собственной невиновности он прочел свое стихотворение «Винтовка», написанное в те далекие тридцатые годы; оно было будто бы где-то солидно напечатано — то ли в журнале, то ли в альманахе — но ни его революционный смысл, ни героический пафос в свое время не защитили Белоусова от репрессий. Неизвестно, писал ли он еще и другие стихи, но ничего, кроме их, мы от него больше не слышали. Я ныне волен предположить, что весь поэтический заряд, каким наделила Павла Ивановича природа, был вложен в это единственное стихотворение, потому и получилось оно столь удачным. А может быть, написал и еще что-то, но станция Сухобезводная отбила его совершенно от стихов.

— Я надеюсь, присутствующие принесли кое-какие свои стишата? — спросил он снисходительно. — Будем разбирать их, не так ли? Теория суха, мой друг, как говорил Фауст у Гёте, а древо жизни вечно зеленеет. Итак, чтоб зеленело древо жизни…

Что, собственно, происходило? На наших глазах Белоусов оттеснил с главенствующего места моего друга и как ни в чем не бывало стал ведущим. А между тем всего полчаса назад само собой подразумевалось, что руководителем у нас будет тот, кто все это организовал, кто нас собрал… Я вопросительно посмотрел на Шубина, и раз, и два — он оставался невозмутим.

— С кого начнем? — спросил Белоусов.

— Я так волнуюсь, — простодушно призналась в ту же минуту Серафима Сергеевна, быстро-быстро оглядывая всех, и лицо у нее приобрело просительное, чуть ли не плачущее выражение. — Пожалуйста, давайте сначала почитаю я, а потом уже вы, а?.. А то перегорю, и дальше просто не смогу.

— Разумеется! — любезно сказал Белоусов. — Начинайте, Серафима Сергеевна!

Павел Иванович был в редакции завсегдатаем, даже подменял уходившего в отпуск ответственного секретаря, так что поэтесса пользовалась ранее его руководящими указаниями, как внештатного сотрудника газеты, к тому же видевшего живого Максима Горького.

Шубин с опаской посмотрел на толстую, как амбарная книга, рукопись, что лежала на коленях Серафимы Сергеевны. На книге этой очень красиво крупными буквами было написано «Пути-дороги к счастью», а чуть ниже помельче: «роман».

Романистка начала с извинений, что-де у нее и голос охрип, и голова что-то…

— Так, может быть, отложим до следующего занятия? — предложил кто-то — кажется, Белоусов.

— Нет-нет! — испугалась Серафима Сергеевна. — Я ничего, не совсем чтобы… Я прочитаю вам сегодня, вы уж извините, несколько начальных глав. Я понимаю, что это займет время… но все-таки… Для меня очень важно услышать ваше мнение.

Роман был написан каким-то невероятно тягучим, многостопным стихотворным размером, а читала она ровным бесцветным голосом, но все более и более увлекаясь и отрешаясь от всего окружающего — собственное сочинение глубоко волновало ее. В романе повествовалось о двух очень положительных людях — они почему-то без конца расставались, писали друг другу письма, при встречах плакали от умиления, а если целовались в укромном месте, то это были не те поцелуи, от которых получаются впоследствии дети, а лишь самые невинные, за какие не осудит и профсоюзная организация. Разумеется, попутно с этим они совершали самоотверженные, исключительно похвальные поступки: ухаживали за беспомощными инвалидами, находили кошельки с деньгами и тотчас возвращали их потерявшим, разоблачали явных подлецов, восхищались строительством заводов и фабрик, усыновляли сирот, и так далее…

— Кажется, мы дали маху, — сказал Володя, когда объявили перерыв, и мы вышли в коридор. — Почтенная старушка может загубить все дело.

— Ошибка в том, — уточнил я, — что ты выпустил бразды правления из рук, позволил Белоусову занять президентское место с правами главнокомандующего.

— Старик, на меня большое впечатление произвело то, что он был, оказывается, репрессирован. Я сказал себе: вот человек, для которого «один день Ивана Денисовича» был только одним днем среди многих и многих. Они вместе хлебали лагерную баланду, обсасывая рыбьи глаза, — Иван Денисович Шухов и наш Белоусов. Как хочешь, а это взывает к нашему милосердию и уважению.

— Но наше милосердие не должно вредить живому делу, — осторожно настаивал я. — Поэтому ты не имеешь права уступать. Не хватало нам, чтоб кто-то другой верховодил нами!