Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Старик, ты меня не любишь и даже, как я подозреваю, не уважаешь. А напрасно: я неплохой человек. Меня любят, между прочим, сразу две особы прекрасного пола — одной двадцать пять лет, другой семь месяцев. А кто еще может похвастать, что его любят сразу две женщины? То-то!

Он сказал, что подыскал в городе частную квартиру, и уже послал телеграмму жене, чтоб приезжала, а то-де они там очень по нем соскучились.

— Они тебя не узнают, когда приедут, — намекнул я на его прихваченную морозом щеку.

— Это да, — согласился он, о чем-то размышляя. — Такое опасение есть. Но ведь в жизни не это главное! Есть кое-что поважнее, не так ли!

— А что, к примеру?

— А вот хотя бы написать хорошую книгу. Сегодня в Шуранове я с такими бабками разговаривал! И так обидно: если я о них не напишу, то кто? Черти вы ленивые… сидите тут, в тепле и благополучии, супы гороховые варите… а литературой вместо вас дядя будет заниматься?

«Не пойти ли к тете Марусе, — размышлял я между тем, — да не принести ли от нее яиц? Голодный гость — позор для хозяина».

Яичница-глазунья — это было бы неплохо, я и сам охотно отведал бы, но десяток яиц стоил полтора рубля…

— Старик, что я вижу! — вскричал кое-как накормленный «сват». — Ты еще лучше, чем я предполагал: читаешь императора Марка Аврелия…

Я, смущаясь, наслаждался: да, мол, вот выписал по межбиблиотечной почте, и не откуда-нибудь, а из самой столицы, из Ленинской библиотеки, поскольку в нашей областной Аврелия нет. Мой друг не выразил недоумения, как сделал бы кто-нибудь из людей обыкновенных, — на черта, мол, тебе эта древность! — а напротив, устремил на меня взгляд заинтересованный, уважительный и довольно азартно предложил:

— Припоминаю, что я с ним уже встречался, потому могу тебе процитировать по памяти кое-что из его высказываний. Хочешь?

Это что же, он меня опередил? Он уже читал Аврелия? Выходит, и он лучше, чем я предполагал!

— Ну-ка.

— Ну вот хотя бы… «Искусство жизни более напоминает искусство борьбы, нежели танцев. Оно требует готовности и стойкости в отношении к внезапному и непредвиденному».

А я ему тоже по памяти:

— «Не довольствуйся поверхностным взглядом. От тебя не должно ускользать ни своеобразие каждой вещи, ни ее достоинства».

Володя Шубин в свою очередь:

— «Совершенство характера выражается в том, чтобы каждый день проводить как последний в жизни, быть чуждым суетливости, бездеятельности, лицемерия».

— «Не все же разглагольствовать о том, каков должен быть хороший человек, пора и стать им», — заключил я наше состязание, и мы принялись за дело, взаимно довольные друг другом.

Он стал удивлять меня сосредоточенной молчаливостью, как перед тем удивлял неудержимой болтовней: норовил уединиться — обычно устраивался возле печки, прямо на полу, придвигал к себе табуретку — она служила ему письменным столом — и писал, писал допоздна. Я же обычно сидел над учебниками или над Марком Аврелием, выписывал понравившееся; или читал «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, письма Плиния Младшего, речи Цицерона — я тогда очень увлекался этим: мне нравилось вникать в столь отдаленный во времени мир, постигать сложную иерархию мифических богов и героев, следить за деяниями римских императоров.

По утрам Володя просыпался раньше меня и прежде всего растапливал печку: ему весьма нравилось это занятие. У него было при этом детски-увлеченное выражение лица.

Технике растапливания я его обучил: сначала нащепать лучины от соснового полена, потом выстроить из лучинок домик, да не глубоко в печурке, а у самого края, возле дверцы, иначе дрова в печке не займутся. Такая уж она у нас: с капризом. Дымок от лучинного костерка сначала пойдет в избу, а потом печка словно вздохнет и потянет дым в себя, языки пламени будут старательно, по-телячьи, облизывать поленья.

Печь требовала сосредоточенного состояния духа, и тут они с Володей Шубиным быстро прониклись взаимопониманием.

Я же, уступив ему эту заботу, шел на колодец за водой.

— «Они сошлись — вода и камень, стихи и проза, лед и пламень», — напутствовал он меня.

Потом мы заваривали чай и завтракали по заведенному обычаю при свете пылающих дров.

— Вот что, — заявил он однажды поутру. — Я решил создать у вас в городке союз писателей. Это совершенно необходимая организация, она облагородит здешнюю малокультурную жизнь. Мы общими усилиями запечатлеем труды и дни явленного нам судьбой медвежьего угла.

На мою усмешку и колкие замечания он не обратил никакого внимания.

— Ты не понимаешь, старик: союз писателей придаст блеск городу и высветит смысл его существования, умножит достояние и будет воспитывать людей в духе высокого патриотизма. Я уже кое-что предпринял по организации этого: перерыл в редакции всю почту за минувшие три года, перелистал газетные подшивки, взял на учет всех, кто прислал хотя бы одну стихотворную строчку или занюханный рассказишко. Затем убедил редактора Молоткова, что нам позарез необходимо каждый месяц выпускать литературную страницу. А Молоток — ты его знаешь? — долго глядел на меня непонимающими глазами, потом стал примерять, чем это ему грозит… Такой дуб! Просто на удивление.

Молоткова я, разумеется, знал — это был невысокого росточка мужчина, всегда нарядно одетый, старательно причесанный, очень партийный. Что я имею в виду, говоря «очень партийный»? Он, кажется, не любил газетной работы и потому постоянно отирался в том здании, которое звали у нас Белым домом: чтоб быть на виду, встречаться с нужными людьми, согласовывать критические материалы, что-то там обговаривать, где-то представительствовать. То и дело, смотришь, с кем-то беседует в райкомовском коридоре или участвует в очередном заседании, каких было множество, в сессии районного ли, городского ли Советов, где обязательно выступает, то есть читает по бумажке заранее заготовленную речь.

Редакция, кстати сказать, помещалась в обыкновенной бревенчатой избе самого крестьянского вида: с обширной дворовой пристройкой, с покосившимся крылечком, с ведром вместо трубы на крыше — в ней была даже самая настоящая русская печь, которая, как мне рассказывали, очень смущала редактора Молоткова, и он грозился ее сломать, да духу не хватало: она славно обогревала его сотрудников в студеные зимние дни. А что касается острот, что-де номера газеты «Восход» выпекаются в печи и что-де не тираж у нее, а «выпечка», то редактор отнюдь таковые не поощрял: какие могут быть шутки, если речь идет о партийной газете!

— Я уговорил Молоткова предоставлять нам, то есть союзу писателей, хотя бы раз в месяц комнату для собраний. Он долго упирался: дело-то непривычное, а бюрократ всего боится! Но я сослался на руководящие указания сверху, которые будто бы имеются, и он сдался. Правда, при условии, что все писатели-бумагомаратели будут выдавать на-гора не только шедевры поэзии и прозы, а и газетные материалы: зарисовки о лучших людях города и села, репортажи из цехов и коровников, информации о трудовых свершениях и событиях культурной жизни. Пришлось мне поручиться за вас, ребята.