Юрий Красавин - Полоса отчуждения

О рассказе моем он сказал так:

— Старик, пейзаж у тебя получается, но вот чисто человеческий материал — нет. Фальшивишь, старик! Но для первого раза очень и очень неплохо. Так что мои предположения о твоей литературной одаренности пока остаются в силе. Подтвердить их нечем, но и опровергнуть тоже. Дерзай, я в тебя верю.

В назначенный час, а именно поутру, явился я к роддому с детскими санками (зимой детей возят в санках, так рассудил я), поднялся на скрипучее крыльцо, постучал. Дверь открыли тотчас: но не нянечка, а сама Таня.

— Я тебя жду не дождусь, — сказала она и радостно, и с укором.

Я передал ей пальто с шалью и валенки.

— А санки зачем привез?

— Разве не понадобятся?

Она засмеялась и исчезла.

День стоял солнечный, морозец был чуть жив, с крыш капало на припеке. За бревенчатой стеной слышались голоса, плач младенца… Не Женечка ли плакал? Того мое отцовское сердце угадать не могло, как я ни вслушивался. Наконец вышла нянечка, неся на руках моего запеленатого сына, за ней радостная Таня: из больницы — как из тюрьмы! Мы все трое спустились с крыльца, и здесь няня передала мне обретенное нами сокровище:

— Ну, папа, держи… Вот так, вот так… Да не на вытянутых руках, а прижимай к себе крепче, чтоб ему потеплей было. Не раздавишь, не бойся.

Я стоял не в силах сказать и слова, с самым дурацким видом. Няня, с улыбкой оглядываясь на нас, стала подниматься на крыльцо, вспомнила:

— А справку-то, Тихомирова!

Таня ушла за какой-то справкой, а я остался один… то есть не один уже, а с сыном. Беспокойство овладело мной. На улице морозно, соображал я, как бы и в самом деле не стало слишком холодно маленькому человечку! Это мне тепло, а ему-то! Все-таки впервые на улице оказался.

Как узнать, не холодно ли ему там? Не спросишь. А он вдруг заворочался довольно сердито и чихнул… Не могу объяснить почему, но ужас объял меня, когда я услышал сыновний чих! Я запаниковал: да что это не идет Татьяна! Вдруг он заплачет, тогда как?

А маленький Женечка… мой сын!.. не плакал и не чихал больше, но продолжал ворочаться. Чем-то был недоволен. Может, ему там душно и он задыхается? Может, слишком тесно запеленали и он умирает?

Я беспомощно оглянулся — некому было мне помочь; кое-как откинул угол одеяла — в глубине запеленатого что-то мирно почмокивало… впору было прослезиться.

К счастью, Таня показалась на крыльце.

— Чего же ты! — закричал я в панике. — Так долго-то!

— А что?

— Да он… чихнул!

— Ну и слава богу, и пускай. Он имеет право.

Я раздосадовался: что за легкомыслие! Еще и смеется.

— А вдруг он заплачет!

— Поплачет и кончит. Пошли…

И мы отправились домой тем же самым путем, что и пришли сюда девять дней назад. Я нес сына, Таня везла за собой пустые саночки. Осторожно спустились в русло реки с просевшим льдом, поднялись благополучно на противоположный берег. У меня совсем занемели руки, и я передал сына Тане. Пошли дальше, мимо магазина с голой электрической лампочкой, которая светила и днем. Здесь мы опять поменялись: Тане — саночки, мне — сына; к этому времени нам обоим было уже ясно, что у нас родился именно Женечка, а не Сережа.

Принесли домой, положили наследничка на кровать: он почмокивал — видно, не спал, но глаз не открывал. Быстро разделись, потоптались возле него, не зная, что делать дальше.

— Давай распеленаем, посмотрим, — предложил я.

— Нельзя сейчас: у нас же руки холодные!

Она посмотрела на меня осуждающе, а я на нее с уважением: мне и в голову не пришло, что холодными руками нельзя прикасаться… А она, вишь, все знает.

Печка была жарко натоплена, солнечный свет, отражаясь от снега, ломился в наши окошки. Весна… Как прекрасно все!.. Мы погрели руки возле печки и распеленали сына: хотелось посмотреть, все ли у него на месте — ручки, ножки… сосчитать пальчики, определить цвет глаз.

Я ожидал, что голеньким он будет выглядеть так же, как младенцы на картинах Рафаэля: пухленьким, с перевязочками на запястьях и щиколотках. Женечка оказался головастеньким, пухлощеким, с полными ручками и плечиками, с мяконькой грудкой, но вот животик был слабый, немощный, а ножки и вовсе бессильные, красные и такие тоненькие…

Разочарование и огорчение тотчас отразилось на моем лице, и я не смог это скрыть; Таня поспешила меня утешить, да и с жаром, как совершенно беспонятливого, а потому и несчастного:

— Ты что! Он уже пополнел. Посмотрел бы ты на него в день рождения — совсем уродик. А погоди-ка вот еще недельку — такой будет толстячок!

— Запеленывай, — приказал я, хмурясь.

Было такое чувство, словно меня одурачили, провели за нос. А Таня, напротив, была полна материнской гордости и моего огорчения просто не понимала. Пока она кормила маленького Женечку да пеленала, я рассказывал, как мы тут жили с Володей Шубиным и какой это оказался замечательный парень: Марка Аврелия шпарит наизусть, ходит пешком по бездорожью в самые отдаленные деревни района, чтоб побеседовать со старушками, хочет объединить начинающих литераторов в активно действующую организацию.

Потом, когда Женечка уже уснул, я несколько виновато признался, что Шубин и меня подбил на сочинительство и что я уже написал рассказ о том, как мы с нею ходили за грибами и ждали у железнодорожной насыпи поезд. Рассказ я прочитал вслух, Таня была в немалой степени поражена и даже не похвалила меня, автора, — очень уж неожиданным для нее было мое сочинительство; впрочем, она то и дело прислушивалась: как там наш сын?

Так мы заступили на свою родительскую вахту… которая продолжается и поныне.

Свое вступительное слово на «съезде союза писателей» Володя Шубин, помнится, начал с… Наполеона. Это-де тот самый негодяй, который сделал войну своим главным занятием, своим ремеслом, но помимо того, что все разрушал да всех убивал, оставил потомкам несколько фраз, ставших крылатыми. Одна из них такова: «Ослов и ученых в середину!» Значит, при виде неприятеля ослам и ученым следует находиться в середине войскового построения, поскольку в битве они совершенно бесполезны. А вот с поэтами, как сказал Шубин, Бонапарт поступал наоборот. «Ставьте этих безумных юношей в передовую линию! — приказывал он. — Пусть они зажигают сердца моих воинов пылкими призывами и первыми кидаются на врага…»

— Итак, наше место впереди, на самом опасном участке сражения, — взволнованно говорил оратор. — Наша главная роль — пламенным словом воодушевлять людей, пробуждать души прекрасные порывы, зажигать свет разума, то есть, по выражению Пушкина, «глаголом жечь сердца людей», а по выражению Некрасова, «сеять разумное, доброе, вечное»…

Он продолжал говорить в том же приподнятом тоне, а я украдкой обвел взглядом собравшихся: худенькая, легкая женщина со взбитой куделькой редких волос — это Серафима Сергеевна, почтовая работница… пожилой мужчина с важной осанкой — это пенсионер Павел Иванович Белоусов… пожарник в тужурке курил у двери, пуская дым в рукав, — это Коровкин Иван из села Посошок… рабочий птицефабрики по фамилии Лавочкин сидел на диване, выставив ноги в валенках с калошами… паровозный машинист Ковальчук — должно быть, прямо с работы: пятна машинного масла на щеке и руках.