Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Ты неправ, старик. Пойми, Белоусов прошел через великое страдание.

Тут мы маленько заспорили, причем я был за немедленный переворот, за захват власти, а мой друг придерживался более мягкой позиции. Сошлись на том, что надо омолодить наш «союз писателей», иначе дело может заглохнуть.

— Молодежное большинство, ты прав, старик, мы должны обеспечить. Пусть верховодит Павел Иванович, мы будем его поправлять, если он искривит нашу генеральную линию.

После перерыва Серафима Сергеевна продолжала чтение своего романа. Но уже минут через пять мой друг спихнул со стола пепельницу; она стукнулась об пол, покатилась — поэтесса приостановила чтение. Воспользовавшись этим, Володя сказал:

— Благодарим вас, Серафима Сергеевна, достаточно.

Она огорчилась, стала просить, чтоб выслушали еще одну главу, но мы все дружно воспротивились:

— Хорошего помаленьку…

— Попрошу высказаться о прочитанном, — предложил Белоусов.

А что там было обсуждать! Я сказал, что-де роман явно недоработан, затянут, водянист, невыразителен; Володя Шубин заметил, что рифмы вроде «ехал — приехал», «ботинок — полуботинок» не годятся, как сапожные гвозди плотнику; рабочий птицефабрики Лавочкин признался, что ему неясно идейное содержание… Белоусов с солидным видом поддержал наши суждения, но тотчас заявил, что автор заслуживает всяческих похвал, поскольку работает целеустремленно и самоотверженно уже много лет, не отступая ни перед какими трудностями. Очень вовремя он вступился, поскольку Серафима Сергеевна могла и разрыдаться.

Глубокомысленней всех высказался Иван Коровкин:

— Ежлиф, конечно, так рассуждать, то получается вроде бы как и подобру-поздорову… того и гляди сплакнешь… а ежлиф и то на ум взять, так и совсем задом наперед, только смешно… вроде бы как и на хрен все это нужно.

После такого суждения мы явно повеселели.

— Я понимаю, — сказала в ответ на критику Серафима Сергеевна с замечательным достоинством, — конечно, трудно оценить… современники не всегда могли осознать… тому множество примеров… Есенин говорил: большое видится на расстоянии. И он совершенно прав!.. А что касается рифмы, то я еще буду работать. Роман ведь не закончен!

Белоусов посоветовал ей наряду с романом писать и короткие лирические стихотворения, больше читать классиков…

— …и словарь Даля, — добавил Володя.

— Ежлиф взялся, как говорится, за гуж, то конечно… — бормотал Коровкин и пускал дым в рукав.

— Я сознаю, что вам очень трудно судить, — снисходя к нашей беспонятливости, говорила поэтесса. — Мой роман несколько не ко времени… его оценят значительно позднее. И Пушкина не сразу и далеко не все… И Маяковского ругали…

Из дальнейшего разговора выяснилось, что творческий процесс в Серафиме Сергеевне совершается таким образом: она первоначально видит строки романа перед своим мысленным взором, как некие огненные письмена, начертанные на лобной кости с внутренней стороны — их-то и переносит на бумагу. То есть все не так просто, как кому-то может показаться, и не обходится без вмешательства некоего божественного начала.

— Против лому нет приему, — развел руками Володя Шубин. — Сдамся. Тут нам действительно трудно судить.

Затем слушали Ивана Коровкина, а был он личностью примечательной, даже если не принимать во внимание его творчество. Войдя в редакционную комнату, помню, он деловито поставил в угол авоську, в которой виднелись кулек с макаронами и кулек с гвоздями; а поздоровался со всеми за руку, в том числе и с Серафимой Сергеевной. После этого Коровкин сел у двери, достал ученическую тетрадку из-за голенища кирзового сапога, как потом оказалось — со стихами, и стал ждать молча, терпеливо, как в очереди к врачу.

Лучшим его достижением в поэтическом творчестве были стихи о родном селе: «Избушки над речкой, крутой бережок — зовется местечко: село Посошок. Там жил лихой парень — собой молодец: не граф и не барин, а просто кузнец…»

Далее следовало изложение местной легенды о кузнеце, который полюбил дочку графа, а когда ее выдали замуж за богатого барина, он кинулся вниз головой с крутого бережка в Волгу, и с той поры стучит-де его сердце как молот по наковальне из глубины речной, что символизирует бессмертие любви. А в память о том кузнеце поставили-де церковь, куда приходили издалека богомольцы с посошками и селу дали такое имя.

Шубин назвал стихотворение балладой, на что автор поначалу обиделся:

— Дак ежлиф плохо, то зачем обзываться! Конечно, я не учился нигде, своим умом, как говорится, допер…

Но потом был даже польщен, поскольку Володя расхвалил его балладу, употребляя слова «прелестно» и «хрестоматийно». Заодно он объяснил Ивану, да и нам вместе с ним, что такое баллада, когда ее изобрели, какой была раньше, во что превратилась теперь. Все это с упоминанием имен Петрарки, Вийона, Шиллера и Жуковского.

Без колебаний Володя положил творение Ивана Коровкина в папочку с надписью «Литературная страница» и сказал, что непременно повезет балладу в Москву, когда поедет по своим делам в Литературный институт: возможно, удастся пристроить где-нибудь в журнале.

Это произвело на всех большое впечатление. Возможность по-настоящему опубликоваться придвинулась к каждому из нас вплотную.

Рабочий птицефабрики принес с собой толстую тетрадь с частушками собственного сочинения: «Дорогой товарищ Коля потребляет алкоголь, нам не надо алкоголя и не надо таких Коль». Ничего другого, кроме частушек, он не признавал, зато писал их множество — тетрадь была полна ими, даже распухла. Белоусов похвалил его и даже посоветовал предложить частушки самодеятельному хору при сельском клубе.

Итак, воспарившие духом во время вступительной речи Шубина, мы были затем низвержены на землю романом Серафимы Сергеевны; от баллады Коровкина да лекции о классических образцах этого жанра воодушевились вновь, но Лавочкин своими частушками заставил нас опять осознать свое ничтожество.

— Все вирши да вирши, — сказал Белоусов с благожелательной насмешливостью. — А прозу кто будет писать?

У меня заныло сердце, я напрягся весь, но промолчал, не найдя в себе сил объявить о своем рассказе.

— Литературной страницы без рассказа не бывает, — добавил Володя, и подмигнул мне.

Но и следующий автор — машинист Ковальчук — принес стихи, он читал их стоя, рубя кулаком воздух, со свирепым выражением лица, громким голосом:

— Лезут рельсы под вагон, поезд тащит тыщу тонн…

Коровкин пробормотал: «Теща тащит тыщу тонн…», отчего все засмеялись.

Белоусов, однако, сказал, что стихи имеют «гражданственное звучание», поэтому непременно следует их опубликовать. Поезд Ковальчука стали переформировывать общими усилиями, загружать рифмованные вагоны-четверостишия новым смыслом. Получилось в итоге: «Под вагоном рельсы стонут, груз идет тысячетонный…» И отложили в папочку, будто избавились от груза, отправив поезд по назначению.