Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Боже мой, откуда? — оживилась Рита. — Где вы взяли?

— Мы спилили телеграфный столб, — торжественно признался ее муж.

— Володя, вы с ума сошли! — испугалась она. — Что вы наделали!

— Так принято в этом городе, — объяснил он. — Они за зиму спиливают все телеграфные и телефонные столбы, а также деревянные опоры электролиний, а летом ставят новые, чтоб они успели подсохнуть к следующей зиме… чтоб было чем топить печки.

— Ой, правда?! — простодушно изумилась Рита. — Как же так можно!

— Старушка, мы с тобой угодили в девственные края. Тут люди простодушны, поскольку они дети природы и живут по законам очень отдаленных предков.

Изумленное выражение было и на лице Аси.

Зато на другой день, то есть в международный женский праздник, мы гостили у Шубиных — я, Таня и маленький Женечка — и у них было тепло. Хорошо помню тот вечер: «жених» и «невеста» спали, а мы четверо сидели перед печкой и говорили об античной Греции, о том, где добыть фланелевых ползунков, о «Божественной комедии» Данте и почему-то еще о Пыжове с Мишаковым, черт бы их побрал; но более всего — о необходимости пробудить общество, погруженное в оцепенение.

— Мы должны помочь пробудиться общественному самосознанию, — говорил мой друг. — Не надо думать, что кто-то за нас это будет делать. Надо сказать себе: если не мы, то кто?

Я сомневался:

— Помогает ли рассвету петушиное пение?

— Главное — ввязаться в драку, старик! А там посмотрим…

Когда мы уходили, Володя сунул мне в карман несколько листочков бумаги:

— Старик, извини: я написал тут рассказ… Ты почитай, а? И что-нибудь мне потом о нем скажешь.

Рассказ назывался «Вражья Сила».

«Петуха привезли в плетеной корзине. Всю дорогу он молчал, только беспокойно ворочался, трепыхая крыльями.

Это был молодой петух, весь белый, инкубаторный. Если бы не подслеповатые глаза бабки, она ни в жисть не купила бы его: больно уж неприглядист — худой, грязный и основательно потрепанный. Ни важности в нем, ни красоты — так себе, проходимец какой-то. Да и купила-то ненароком: польстилась из-за дешевизны.

Петуха-чужака она выпустила во двор к курам и заперла — это чтобы прижился, попривык.

С первых же дней он повел себя странно. Подругами не интересовался, а все вышагивал по двору, заглядывал в каждый угол: взлетел на сеновал, походил по перекладам, обследовал темную подклеть. Он, видно, искал выхода на улицу, потому и прислушивался к тем звукам, что доносились в полутемный двор снаружи.

Во второй день, когда бабка доставала из гнезда яйца, он бесстрашно налетел на нее и острыми шпорами распорол цветастую юбку. Старушка едва отбилась. То же произошло и на третий день, а на четвертый кур с молодым петухом она выпустила гулять. При этом зазевалась немного, и он снова налетел на нее — бабка закудахтала, словно курица, приседая и махая руками. Ей удалось схватить в руки грабли и удачно огреть его, но петух с тем же пылом наскакивал и на грабли.

— Ах ты вражья сила! Ах зимогор! — восклицала бабка и, отступив на крыльцо, поспешно закрыла за собой дверь.

Петух потоптался на ступеньках, проголосил победную песню и отошел.

Теперь, прежде чем выйти на улицу, хозяйка выглядывала в окно: где зимогор? И только если он был в отдалении, выходи́ла.

Тощий и словно бы полуощипанный, он вышагивал по луговине гордо, по сторонам поглядывал презрительно.

У соседей красавец кочет гулял в окружении пеструшек и хохлаток озабоченно и этак хозяйственно: то и дело цапал ногами землю, подзывал их и угощал чем-то — ласковый, обходительный, домовитый. У него огненно-красные перья на груди и на спине, хвост черный с лиловым отливом и толстый гребень, словно королевская корона — то был настоящий семьянин, строгий и рачительный. Куры у него не разбредались по сторонам, а ходили возле него дружной стайкой.

Вражья Сила, заметив соперника, напыжился, захлопал крыльями и пропел воинственно. Но сосед-барин не пожелал сражаться с жалким бродягой. Он даже глазом не повел в его сторону.

Потасовка, однако, состоялась.

Бабкина черная курица, постоянно норовившая забраться в чей-нибудь огород или даже в дом через раскрытое окно, перешла границу владений. По легкомыслию ли своему или просто ей больше нравился сосед, чернушка отправилась гулять в чужие угодья. Красавец по старой привычке побежал за ней, раскинув огромные крылья, кокетка затрусила рысцой назад, а потом покорно присела, ожидая. Вот тут-то Вражья Сила и налетел на соседа.

Он был увертлив как бес, крутился вокруг неповоротливого врага, бил шпорами, крыльями, раскровенил ему толстый гребень. После изрядной трепки красавец бежал, оставив на поле боя россыпь разноцветных перьев.

Инкубаторный долго пел победные песни, призывая весь мир в свидетели своего торжества.

За неделю он передрался со всеми ближними соперниками, в результате чего владения его значительно расширились. Он отважно ходил и за огороды к сараям, и на поле, разгуливал едва ли не по всей деревне. Даже собаки его боялись.

Жить бы ему припеваючи, но он наскакивал и на людей. В груди петуха билось мужественное сердце бойца, и он с одинаковым пылом налетал и на маленьких, и на взрослых. Не всегда это проходило безнаказанно: перепадало ему и палкой, и хворостиной, или чья-нибудь нога так поддавала под зоб, что он отлетал, ошалело крича. Но неудачи и поражения не умеряли его воинственного пыла, он упорно продолжал наскакивать, и это заставляло отступать даже взрослых.

На исходе первой недели бабкин дом уже норовили обходить стороной. Прозвище Вражья Сила окончательно закрепилось за петухом. Соседи советовали зарубить его, но бабка не соглашалась: по утрам ее петух пел голосистей всех в деревне. И если раньше она, случалось, просыпала утреннюю дойку, то теперь он будил ее неукоснительно.

Но вот приехал бабкин сын с невесткой и внуком. Петух в первый же день напал на мальчишку, сбил с ног, дважды долбанул в переносицу — тот зашелся в истерике, а Вражья Сила взлетел на изгородь и пропел торжествующий гимн. Здесь-то и ухватили его за ноги крепкие мужские руки.

Забияку отнесли к сараю, положили головой на чурбан. Он не трепыхался, только молча смотрел на разгневанного человека оранжевым рыбьим глазом, яростно закрывая и раскрывая клюв. Потом поднялось в небе огромное лезвие топора, заслонило солнце и опустилось — отрубленная голова отлетела в сторону, обрызгав траву алой кровью. Встрепенулся бунтарь, дернулся со всей силой и вырвался из рук человека. Побежал он вдоль сарая, отчаянно хлопая крыльями, тыкаясь безглавой шеей в стену, в лопухи, в крапиву, словно искал свою буйную голову, потом ткнулся в стожок сена, потянулся и затих.