Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Теперь они оба изучали меня глазами. Секретарь райсовета, поразмышляв, сказал мне:

— А ты гусь, оказывается! Я только сейчас разглядел. Мы тебя недооценили.

— От гуся слышу, — взъерепенился я.

А Мишаков отозвался на это:

— Вишь, какой отчаянный!

Лицо моего заведующего свидетельствовало о том, что он чрезвычайно рад: наконец-то начальству ясно, каково со мной работать.

— А что за птица этот твой Шубин? — спросил Мишаков небрежно.

— Он такой же ваш, как и мой.

— Да не отпирайся, мы же знаем, что вы друзья, — сказал Пыжов и осклабился. — Рассказики вместе пишете.

— Откуда он заявился к нам? — продолжал спрашивать Мишаков. — Чем провинился наш город, что сюда приехал этот строкописец?

Они засмеялись на этот раз вместе.

— Чего лезет в чужую епархию? Своих дел нет? Надо будет подсказать Молоткову.

Я только теперь увидел, что перед ним лежит районная газета.

— Как ни загляну в вашу газетку, все его статейки, да не просто какие-нибудь, а только с подковыркой, с разоблачением, вишь ли, — выискивает, где что плохо, за что бы клюнуть. Как петух!

— Вражья сила, — подсказал Пыжов.

Опять они засмеялись.

— Ну вот он написал фельетончик — да и в кусты. Гонорар получил, на летучке, глядишь, Молотков его похвалит за прыткость, а ответ-то тебе держать! Он дерево трясет, а на тебя шишки валятся. Это по-дружески, как ты считаешь?

— Каждый исполняет свой долг, — сказал я. — Дружеские отношения тут ни при чем.

— Это ты правильно говоришь, — Мишаков перешел на другой тон, более деловой и жесткий. — Исполним и мы свой долг… Ты свободен!

И в спину мне, уходящему:

— Расселся, понимаешь, как на именинах…

А «союз писателей» наш в это время пополнялся…

По совету Володи Шубина я обошел все школы города, поговорил с учителями литературы, выясняя, кто из старшеклассников хорошо пишет сочинения. Никаких результатов это не принесло, кроме того, что у нас появилась Соня Чернова. Это была девушка шестнадцати или семнадцати лет, десятиклассница; она носила очки в тонкой оправе, из-за стекол которых смотрели улыбчивые, разговорчивые глаза. Соня молча садилась в уголок на табуретку и всегда была озабочена тем, чтоб короткая юбка закрывала полные колени — так и стерегла руками туго натянутый подол, при этом поглядывала на всех с невинной улыбкой.

В резиновых сапогах, заляпанных грязью, встрепанный и разгоряченный — таким появился на очередном заседании Слава Белюстин, работавший то ли агрономом, то ли мелиоратором. Он был некрасив лицом и нескладен фигурой, но что за мягкий, ласковый свет излучали его глаза! И что за голос у него был — тоже мягкий и доверительно душевный! А еще и улыбка-добрая, наивная, бесхитростная.

Неукротимое жизнелюбие, восхищение жизнью ключом било в Славе Белюстине, словно невидимые часы, отсчитывавшие его жизненное время, убыстрили свой ход в два-три раза, а сам он, сознавая, что вот-вот оно кончится, иссякнет, спешил радоваться, жить. Слава всегда был воодушевлен, восторженно шутил и смеялся, тормошил всех; здороваясь с ним, я чувствовал, что он готов обнять меня, как после долгой разлуки, хотя мы с ним нигде раньше не встречались.

Голос его явственно слышится по сю пору…

Рядом с Белюстиным — а вернее, как бы за его плечом — всегда находился Боря Озеров, молчаливый, застенчивый паренек. А приехали друзья-приятели из поселка, что километрах в пятидесяти от нашего города, но это тоже наш район. Они были разного возраста — Белюстин, по крайней мере, лет на семь-восемь старше, — а дружили как-то очень по-юношески: пришли вместе, сели рядом, а выступал только Слава, предварительно пошептавшись с Борей, потому говорил как бы от имени обоих. Стихи их были по-братски похожи, а кто кому подражал, не понять.

«Ручеек к ручью бежит под горку: им вдвоем повеселей бежать! Трактора речей скороговорку по утрам ведут у гаража…»

«Нынче все в преддверии цветенья, и с дороги, не передохнув, жаворонки неумолчным пеньем снова славят звонкую весну…»

«Знакомый лес, насквозь пропахший летом, листвой как прошлым для меня шуршит. И каждой ветки всплеск — по всем приметам — похож на теплый всплеск моей души…»

«Спустился сумрак над ложбинами, между долами, в перелесках; и ветер, как река равнинная, течет без шелеста и плеска…»

Это стихи двух авторов, но будто одного. И который из отрывков принадлежит Славе, а который Боре, не знаю. Любой из них мог бы создать каждое из этих творений или все четыре.

Полное отсутствие гражданственности в стихах, как ее понимал Белоусов, объединяло Славу Белюстина и Борю Озерова. Они двое с одной стороны и Белоусов с другой никак не могли сойтись во мнениях, что считать гражданственностью, ибо Слава и Боря были уверены, что стихи о весенних ручьях и о полевых цветах есть не что иное, как выражение горячей любви к Родине; а что же это, как не патриотизм, то есть гражданственность чистой воды? Таковые доводы обычно самым пылким образом и очень радостно приводил Слава, а Боря поддерживал, хоть не столь пылко, но твердо. Им солидарно улыбалась Соня, я тоже высказывался в том же духе, считая в душе рассказ свой о грибном утре гражданственным, и чувствовал возрастающее дружелюбие Белюстина.

Белоусов притеснял нас цитатами из Маяковского и Некрасова: вот, мол, что такое поэт-гражданин, и вот что должно его волновать, а не цветочки-лепесточки или… «речка, дачка, водь и гладь, сама садик я садила, сама буду поливать».

Иван Коровкин никак не мог определить свою позицию и поддакивал то Белоусову, то нам. Частушечник Лавочкин на слово «гражданственность» только испуганно моргал глазами, а Серафима Сергеевна нервно сжимала в руках свою рукопись, словно боялась, что та вырвется и улетит, как птица.

Что касается Володи Шубина, то он вел себя непонятно — хоть и присутствовал на каждом собрании, но в то же время как бы и отсутствовал: сидел задумчивый и не вступал в спор. Он сказал мне однажды, что-де создал эту организацию и теперь может отступить, она будет работать и без него, а ему надо-де подумать о следующем этапе. Что за этим, он не пояснил, но дискуссии на наших собраниях явно не удовлетворяли его.

Распри насчет того, как понимать гражданственность, пресеклись сами собой с появлением Валентина Старкова. Это был недавний выпускник строительного института, работавший мастером на сооружении большого промышленного объекта неподалеку от нашего города. Валентин появился как бы случайно, мимоходом, да, наверно, так оно и было. На нас он посматривал свысока, хотя вроде бы и дружелюбно, прочел стихи: «Тряхнул Иван-царевич чубом и на одно колено встал, и вот оно, явилось чудо, соединяется металл!»