Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Как прекрасно! — тотчас восхитился Слава Белюстин, сияя всем лицом.

Кто сказал, что Белюстин был некрасив? Я это сказал? Неправда, человек с такими сияющими глазами не мог быть некрасивым.

— Вот вам гражданственность! — восхитился и Павел Иванович. — Электросварщик, поймавший жар-птицу, — это вам не «ручеек к ручью бежит под горку», «церквушка как свечка, крутой бережок».

Стихотворение Старкова отложили сразу же в заветную папочку, он снисходительно улыбнулся и ушел.

— Это настоящий поэт! — заявил радостно Белюстин. — У него такая энергия в стихах — ого! А мы все ничего не стоим…

— А я не согласна, — обиделась Серафима Сергеевна. — Только наши потомки смогут определить, кто из нас поэт, а кто нет.

— Садиться за чистый лист бумаги надо с убеждением, что ты Лев Толстой или Пушкин, — неожиданно поддержал ее Шубин. — Только тогда может получиться, что-нибудь достойное внимания.

— Зачем же так! — тотчас возразил Павел Иванович. — У нас самодеятельный кружок…

— Нет! — довольно резко прервал его Шубин. — Все что угодно, только не кружок самодеятельности! Это было бы стыдно для нас, недостойно.

— Но я не понимаю, что тут стыдного! — Белоусов обвел всех выразительным взглядом. — Скромность, по-моему, всегда украшала, а излишние амбиции и самохвальство — наоборот.

Он был уверен в своей правоте и желал лишний раз утвердить свое руководящее положение в личном единоборстве с Шубиным. Случай казался ему подходящим.

— Ведь есть певцы, которые занимаются в самодеятельности; они не претендуют на то, чтоб выступать в Большом театре, довольствуются обыкновенным клубом, даже сельским, и находят в этом духовное удовлетворение.

— А мы претендуем, — сказал Володя. — Литература не терпит самодеятельности, она требует полной самоотдачи и профессионализма.

— Так то литература! А мы сидим в редакции районной газеты, у нас кружок…

— Я еще раз скажу, что мы собираемся здесь не ради праздного препровождения времени, а ради служения высокому искусству.

Признаться, мы были несколько смущены «высоким искусством» применительно к нам, но в то же время это нам и польстило.

— У нас не посиделки! — говорил Шубин. — Давайте относиться к нашим собраниям, к нашему творчеству очень серьезно, с трепетом душевным, отдавая этому делу все свои силы.

— Не надо отрываться от земли, — твердил свое Белоусов. — Где уж нам гоняться за журавлями в небе! Нам бы маленькую синичку в руки. А если вы, Владимир Васильевич, считаете, что, написав рассказик «Вражья Сила», стали деятелем литературы…

— Еще не стал, но хочу им стать! И так каждый из нас. Иначе просто неинтересно.

Шубин посмотрел на меня, призывая подтвердить это, на Славу Белюстина, на Соню… Но никто из нас не решился заявить что-нибудь в том же смысле, каждый отвел глаза, и только Иван Коровкин пробормотал:

— Ежлиф, конечно, взялся за гуж…

Белоусов посмеивался:

— Но чтоб заявлять, я-де «хочу стать», надо иметь что-то… Иначе все это пустые слова, то есть болтовня. Рассказик получился неплохой, но всего лишь рассказик! На основании его делать такие широковещательные заявления… не знаю, не знаю.

— А почему вы решили, что у меня нет ничего другого? — осведомился Володя Шубин спокойно, хотя заметно было, что он уязвлен и его немного заносит. — Я, между прочим, пишу роман.

Вот тут оглянулись все: не шутит ли?

— Так почитайте! — весело предложил Белоусов. — Удостойте нас, так сказать.

Рукопись «романа» была сложена вчетверо, будто для того, чтоб быть посланной куда-то, в обыкновенном конверте, как письмо. Шубин разгладил ее на столе и, почему-то хмурясь, стал читать.

«Над Прокшиным полем, затмив полуденное солнце, встали живыми колоннами огненные столбы; неверный оранжевый отсвет лег на траву, на деревья, и в разверстом небе, среди пурпурных облаков возник некто в сияющих одеждах, с глазами, блистающими нестерпимым огнем, и голос, подобный шуму вод многих, всколыхнул небо и землю:

— Иди!.. Будь во всем как они, но скажи им: человечество в разброде и многомыслии выходит из пределов разума. Напиши для них единственно необходимыми словами. Пусть осознают они, что гнев мой близится. Ты знаешь, что было и что будет. Помоги им спастись…

Коленопреклоненный человек посреди Прокшина поля слушал, склонив голову и положив правую руку ладонью на грудь, с закрытыми глазами — ибо немыслимо было вынести сияние света средь облак, — слушал всем своим существом. И когда в последний раз содрогнулось небо и поднялась благословляющая рука, он произнес:

— Я повинуюсь, Господи.

Он произнес это тихо, но трепет пробежал по листве и травам, и вздрогнули огненные столбы, подпиравшие небо.

Человек посреди Прокшина поля распростерся ниц и долго лежал, как бездыханный. Померкшее было солнце черным диском возникло на небосклоне, но вот закрылось разверстое небо, исчезли огненные столбы, и солнце засияло по-прежнему.

По-прежнему щебетали птицы, и ветром наносило сенной аромат — все как полчаса или час назад, только на краю Прокшина поля выломился из-под камня родник и, зажурчав, побежал в низину к ручью…

Горушка Склянников совсем изныл от жары. Солнце пекло. Ветер, залетавший в кабину самосвала, был душным и приносил густые клубы белой пыли, которая, осев на потных руках, превращалась в патину почти черного цвета.

До обеденного времени еще добрых две ездки, и Горушка не чаял дожить. За лесом над Прокшиным полем прогромыхал гром, но не видать было с той стороны ни единого облака, только белая мгла затянула небо. «Дождичка бы!» — Горушка облизнул пересохшие губы. Над Прокшиным полем прогромыхало снова невнятно и пространно. «Может, нанесет», — утешая самого себя, подумал он.

Возле ручья притормозил, и тяжелое облако пыли снова ворвалось в кабину. Горушка выматерился и вылез из кабины, обозленно отмахиваясь от пыли, спустился к мосточку Вода в ручье была с коричневым оттенком и пахла прелой листвой Горушка, надсадисто кряхтя, словно дрова колол, плескал себе в лицо, потом с жадностью напился.

Вернулся к самосвалу — зеленая трава, наваленная в кузове, была седа от пыли. Горушка закурил и нарисовал ногтем на запыленной дверце кабины черта с рогами — как раз на красной надписи «Колхоз «Свободный труд» Надпись эта сделана по распоряжению нового секретаря парторганизации Закамычкина — он сказал, что таким образом можно воспитать колхозный патриотизм. Черт оказался слегка похожим на хитроумного секретаря: такой же мордастый. Горушка ухмыльнулся, влез в кабину и врубил сразу вторую скорость. Самосвал, натужно урча, взобрался на взлобок и покатил, не давая пыльному шлейфу обогнать себя.