Юрий Красавин - Полоса отчуждения

На обочине, прямо на пыльной траве сидел человек довольно странного вида. Он был худощав и длиннолиц, при редкой бороде, с прямыми до плеч волосами, молодой еще — лет этак тридцати с небольшим. На незнакомце была потертая курточка и драные штаны.

Горушка резко тормознул, распахнул дверцу:

— Эй, друг! Садись, подвезу!

Длинноволосый поднял на него остраненный взгляд и не ответил.

— Поедем! — повторил удивленный Горушка.

Незнакомец встал, поднял с травы деревянный ящик с ремнем, повесил на плечо и довольно неуверенно приблизился к самосвалу.

— Садись, садись.

Незнакомец влез, и Горушка, притискивая его к сиденью, захлопнул за ним дверцу, подумав при этом: «Где-то я его видел… Вроде знакомый».

— Куда правишь? — по-свойски спросил словоохотливый Горушка.

Тот ответил недоуменным взглядом. Может быть, сам не знал?

— А откуда?

В ответ — пожатие плечами.

«Однако с ним не разговоришься, — подумал Горушка, не столько на дорогу глядя, сколько бесцеремонно разглядывая попутчика. — Наверно, художник… или охотник за иконами? Барыга какой-нибудь… Где я его видел?»

— В церкви бывал? — внятно спросил его попутчик, будто отвечая на молчаливый вопрос, где, мол, видел…»

— Хочу сразу же предупредить, — сказал автор, закончив чтение, — что это всего лишь один из вариантов начала моего романа. Я подчеркиваю: просто один из вариантов. Есть и другие, я мог бы их прочитать, но не захватил с собой. И этот-то случайно взял, не рассчитывая…

— А о чем роман? — спросил Белоусов настороженно. — Какова его тема?

— Не знаю… О жизни!

— О какой именно жизни?

— Окружающей нас.

— Слишком общо и неопределенно, — вслух размышлял Белоусов. — Но вот прежде всего мой вам совет: замените фамилию секретаря парткома на другую.

— А чем эта плоха?

— Подумайте сами. Закамычкин… Пусть это будет шофер — как его? Горушка? Пусть Горушка и будет Закамычкин, а не секретарь парткома.

— Но почему?!

— Не понимаете? Легкомысленная фамилия, не для партийного секретаря.

Автор молча посмотрел на него и не ответил.

— Ну, хорошо. А какую проблему вы решили поднять в своем романе?

— Разве обязательно полагается быть проблеме? — спросил я, сознавая, что Володя Шубин нуждается сейчас в поддержке.

— А как же! — весело отозвался Павел Иванович. — Возьмите Толстого, Достоевского… В «Воскресении» — одна, а в «Братьях Карамазовых» — совсем другая. Так что же вы хотите сказать своим романом, Владимир Васильевич?

— Создавать литературное произведение — это все равно что вести научный поиск, исследование, — объяснил ему мой друг-романист. — Что найдешь — кто знает? Результат может быть и отрицательным, то есть не найдешь то, что искал. Но и таковой итог — на пользу.

— Ну-у, это, извините меня, чепуха, — заявил Белоусов уверенно. — Хочу писать, но не знаю о чем и не знаю зачем… Несерьезно!

— Но, увы, дело обстоит именно так, — Шубин развел руками. — Меня волнует все это, вот я и пишу.

— Но что именно?

— То, что вижу вокруг. Я сажусь писать не потому, что знаю больше вас и хочу что-то вам объяснить; напротив, ничего не понимаю, только хочу понять, разобраться… Мой роман — исследование жизни для меня самого. Думаю, что и Толстой так же думал, и Достоевский.

Белоусов меленько засмеялся, опять протянул:

— Ну-у, Володя, это детский лепет, и только! Не ожидал. Я всегда считал вас умным человеком, а тут… Ваши намеки на второе пришествие Христа, мягко говоря, несостоятельны. Библейские мотивы идеологически неуместны, дорогой мой! Заведомо известно, что это не может быть опубликовано.

— Я не думал о публикации. Сначала надо написать, а потом уже соображать насчет опубликования.

— Вы ставите телегу впереди лошади. Неужели не ясно, что вас обвинят в религиозной пропаганде — это, знаете ли, запрещено!

— Да ведь это всего лишь литературный прием! — вступилась вдруг Соня Чернова с неожиданной горячностью. — При чем тут религия?

— Да прием-то прием, но во имя чего! Я уж оставляю в стороне намеки на пришествие мессии. Вот он спустился к нам, грешным, в маленький волжский городок… Он, видите ли, сын божий и послан к нам, а мы тут заблудшие, погрязшие во грехах…

Белоусов говорил, не переставая посмеиваться; он испытывал несказанное удовольствие. Улыбались и Слава с Борей, — да может быть, и я тоже.

С собрания, помню, мы ушли втроем: Соне было с нами немного по пути.

— Мне очень понравилось, — сказала она, волнуясь. — Неужели это вы написали, Володя? — Еще больше смутилась и повторила: — Мне очень понравилось. Иду вот, а с ума не идет: кто такой этот человек? Что же будет дальше?

— Этот пришелец пойдет по городам и весям, — предположил я. — Для начала потолкует с Горушкой насчет смысла жизни, потом встретится с Закамычкиным в идеологическом споре… В церковь он зайдет, Володя? С попом побеседовать.

— Тут много возможностей, — кратко отозвался он.

— Вы настоящий писатель, — сказала Соня.

— Осторожно! — предостерег я ее. — Ты же этак, чего доброго, влюбишься в моего друга.

— Что же тут плохого? — наивно и дерзко спросила она.

— Мне этого не хотелось бы, — отвечал Володя очень серьезно.

— Почему? — живо спросила Соня.

— Флобер сказал, что успех у женщин — свидетельство посредственности натуры. А мне хочется считать себя талантливым.

Она, кажется, обиделась. Или просто озадачена была?

— Сегодня читал о космической механике, — размышляя о своем, сказал Володя без всякой связи с только что происшедшим разговором. — Поразило меня: оказывается, планеты иногда отрываются от своего солнца и уходят в зону притяжения другого, но прежде, чем оторваться, некоторое время колеблются. Колеблются, понимаете? Прелестный сюжет?

Я посмотрел на него вопросительно: понимать ли это как намек или как интересную информацию, и только?

— И вот еще что, — продолжал он. — Звезды, которые мы привыкли видеть на небе, находятся в настоящее время не на этих местах. То есть, понимаете, пока свет от звезды дойдет до нас, за миллионы световых лет сама звезда уже переместится на другое место. Таким образом, мы видим ложную картину звездного мира. Ложную картину, — повторил он. — И думается мне, что в человеческом обществе те же законы: у каждого из нас ложное представление об окружающем. Меня это сильно озадачивает, даже сокрушает: как же приблизиться к истинному?

— Ложное восприятие окружающего — значит, и наше представление друг о друге тоже? — уточнил я. — Например, мое и Сонино о тебе?

— Увы и ах, старик, — развел руками Володя. — И сокрушительность задачи в том и состоит, что одолеть заблуждения почти невозможно. Докопаться до сути — в друзьях и врагах, в родных и знакомых, в живых и мертвых — боже мой, как тут не отчаяться!